«Они — это они. А ты — это ты», — сказал бы ей отец. И был бы прав. Он с детства внушал ей, что стадное чувство губительно. Благодаря его наставлениям, со стадом она себя никогда не ассоциировала. Чувствовала свою исключительность. Но вот сегодня — прокололась. Раззевалась. На душе было мерзко. А все вокруг до сих пор пребывали в телячьем восторге.
Она не выдержала, подошла к нему и сказала со всем презрением, на которое только была способна:
— Ну ты и кретин! И выходки у тебя кретинские! Большего имбецила я в своей жизни не видела!
Она стояла перед ним в какой-то охотничьей стойке, глядя исподлобья.
А он равнодушно скользнул по ней глазами, повернулся и стал рассматривать сокровище Маркова. Она не ожидала, что он промолчит, и вместо того, чтобы повернуться и уйти, как следовало бы, так и стояла зачем-то в своей стойке.
И достоялась.
Он обернулся к ней и сказал:
— Ладно. Я — имбецил. Но это не так заметно, как то, что у тебя задница толстая. Но я же не кричу тебе об этом в лицо?
Ей хотелось провалиться на месте или убежать. Но она взяла себя в руки. Бросила высокомерно и с улыбкой:
— Сопляк. — И, медленно повернувшись к нему спиной, сказала совершенно обычным голосом:
— Мне домой пора. Девчонки, поехали?
— Да мы вас проводим, — испытывая противоречивые чувства, засуетился Перельман.
— А вот провожать нас не надо! — медленно и отчетливо произнесла Альбина. — Спасибо, Кирюша! Все было прекрасно! Не переживай.
* * *
Когда за девчонками закрылась дверь, Марков сказал:
— С тебя «Блэк Саббат».
— А мы о сроках не договаривались, — самодовольно ответил Акентьев.
— Ты что, думаешь, после сегодняшнего тебе еще что-то светит?
— Именно после сегодняшнего и засветило.
Столько работы проделано. И неприятной, прошу заметить.
— Ладно, пойдем. У меня там бутылочка портвешка заныкана.
И уже потом, подперев голову руками, Кирилл с Серегой слушали лекцию об укрощении строптивых.
— У Стругацких прочел, что, мол, женщины самые загадочные существа на земле и, кажется, знают что-то, чего не знаем мы, люди. Даже Стругачи считают, что девки — не люди. А загадочны они не более, чем жующие козы. Если ты хороший пастух с хорошей хворостиной, то никаких сложностей содержание целого стада не представляет.
— Ну, а любовь? Ладно там, жены в халатах, я понимаю, меня самого раздражают. Но музы-то в конце концов, нужны. Если музу хворостиной — она уйдет, и весь твой творческий заряд упрет с собой.
— Муза — это особая порода коз, — со знанием дела сказал Акентьев. — С нее шерсть надо чесать. Только и всего. Ну, особый паек. А все остальное то же. И хворостина, и колокольчик на шее.
— А Альбина? — спросил Серега Перельман, заедая портвейн докторской колбасой, которую по-хозяйски напилил Марков.
— И Альбина, — коротко ответил Акентьев, а потом добавил:
— Коза, которая возомнила себя пастушкой, а всех кругом — козлами.
— И что ты будешь делать?
— А вот это моя маленькая профессиональная тайна. Тебя интересует результат.
— Но колесо ты все-таки проиграл. Я свое завтра распечатываю.
А Альбина в это время, злая, как черт, возвращалась по темному переулку домой. Но чем ближе она подходила к дому, тем на душе у нее становилось легче. И когда она уже вошла в подъезд, ее охватило острейшее ожидание счастья. Она кинулась к почтовому ящику и вытащила оттуда конверт. И даже прижала его к груди, зажмурив от радости глаза. И все неприятности, которые она сегодня переживала, показались не такими уж страшными. Какому-то идиоту Акентьеву что-то в ней не нравится… А другие зато пишут ей такое:
"В твоих умных глазах
мне смеется сама красота,
Потому что от мертвого
эти глаза отличили живое.
Я желаю тебе,
чтобы ты оставалась чиста,
Ведь тогда и расставшись с тобой,
Я останусь с тобою".
В первую неделю после Нового 1958 года в библиотеку ходили только студенты. И это Флору очень радовало. Однажды, изучив и примерно определив для себя область интересов «своего» читателя, она выудила из спецхрана редкое издание древнегреческих трагедий.
Там были уникальные комментарии дореволюционной профессуры. В общем каталоге этой книги просто не было.
И когда объект, как всегда, пришел за своими книгами, Флоpa набралась смелости и положила на стол перед ним свой трофей.
— Думаю, вам это может быть интересно. Она посмотрела на него с таинственным видом, и шепотом добавила, оглянувшись по сторонам:
— Спецхран. Перед вами сдал один привилегированный человек.
Глаза его немного округлились, когда он взглянул на книгу. Он поднял брови. И мелко закивал головой.
— Да, да, большое спасибо. — И поспешил скорее с книгами уединиться.
Она волновалась. Он сидел часов шесть. Ее смена давно закончилась. Но что-то не давало ей спокойно уйти. Даже простая его улыбка без слов компенсировала бы все ее душевные затраты.
Но ей повезло несказанно больше. Он начал с ней говорить. А она достойно отвечала, потому что была к этому экзамену подготовлена.
Он удивился тому, как хорошо она знает то, что сейчас занимало его.
И в этот вечер впервые в жизни она уходила из библиотеки не одна. С Володей. В его раскованной речи творческого человека имя ее обрело новое звучание. Каждую свою фразу он начинал ласкающим ее слух обращением «дражайшая Флоренция».
Он говорил, не умолкая. О вечных сюжетах древних греков. О том, что их хватило на всю последующую историю человечества. О том, что он, будущий режиссер, будет ставить в театре только греков и, может быть, даже оденет древних героев в современные костюмы.
Она старалась время от времени вставлять в его монолог хотя бы по одной фразе, в которой очевидна была бы ее компетентность в вопросе. И старалась не зря. Несколько раз он лестно отзывался об ее удивительной начитанности. Искренне восхищался тому, какая она «редкая отдушина в этом мире». И она пила эту сладкую лесть с закрытыми от наслаждения глазами, как пьют ледяной лимонад «Буратино» при температуре плюс тридцать. Она пошла за ним, как крыса за дудкой, совершенно не в ту сторону. Ей давно нужно было идти направо.
А она, ни слова ему не возражая, покорно пошла налево.
— Ну, вот и мой троллейбус! — вдруг совершенно неожиданно для нее сказал он. — Приятно было познакомиться, дражайшая Флоренция.
Завтра, возможно, увидимся…
Он торопливо поцеловал ей руку и успел запрыгнуть на подножку. Она осталась стоять и обалдело смотрела вслед уходящему троллейбусу. Было уже почти одиннадцать часов вечера.
