С минуту он постоял перед Митчем. Лучший друг смотрел сквозь него, не обращая внимания на протянутую руку и не реагируя на запинающуюся речь. Классически красивое лицо, небесно-голубые глаза, словно из крашеного гипса и не выражающие абсолютно никаких чувств. Потом мать Митча — Стив знал ее практически всю свою жизнь и готов был поклясться, что она считала его почти вторым сыном, — взяла Митча под руку, и они одновременно повернулись и ушли, будто Стив был невидимкой.
Что ж, оскорбление заслуженное.
С того дня он ни разу не видел Митча.
Через два дня после похорон Диди его уволили. За поведение, несовместимое со званием сотрудника полиции. А в следующее воскресенье, когда он еще спал, жена забрала их маленькую дочку и ушла. Сообщив в прилепленной к холодильнику записке, что подает на развод.
Жизнь Стива Колхауна была разрушена. За неделю он потерял все, ради чего жил.
Ему приходила в голову мысль засунуть в рот ствол пистолета и нажать курок. Забвение смерти было бы желанным избавлением от гнетущей его боли. Простое и эффективное решение. Но рано или поздно кто-нибудь расскажет его дочурке, что сделал ее отец. Плохо, когда про тебя говорят, что ты дочь изменявшего жене, оскандалившегося и обесчестившего себя фараона. Но еще хуже расти дочерью самоубийцы. Обречь ее на это он не мог.
Он поступил плохо и был наказан. Хоть Стив и не верил в судьбу, это была именно судьба. Он заслужил, чтобы его лишили дочери, жены, лучшего друга, работы. Он заслужил, чтобы его лишили, по сути, и самой жизни. Диди своей лишилась. Именно поэтому Колхаун не противился ни своему увольнению, ни иску жены о разводе, ни ее требованию забрать дочь. Он ставил подпись на всех бумагах, которые перед ним клали, и без возражений подписал чек в счет алиментов за целых три года вперед.
Он знал, что это наказание, это страдание заслуженное.
Когда все было сделано, Стив уехал куда глаза глядят. В первую же ночь в дешевом мотеле он начал пить. И пьянствовал в течение последующих двух с половиной лет.
Он лечил свою боль.
Он совратил жену своего лучшего друга. Совершил то, что абсолютно недопустимо в мужском кругу.
Когда позже Стив осознал содеянное и сказал Диди, что так дальше поступать с Митчем он не может, она закатила истерику. Закатывать истерики Диди была мастерица. Но ему ни разу не пришла в голову мысль, что она может лишить себя жизни. Чтобы Диди? Из-за него? Никогда!
Но она сделала это. И у Стива не было — пока не было — ответа на вопрос: каким же образом, не имея ключа, она попала в его кабинет?
Ключ от эллинга был на старом месте. Стив извлек его из тайника, отпер замок и не без труда сдвинул в сторону заржавевшую дверь.
Здесь все было по-прежнему. И он бы ничуть не удивился, если бы увидел вдруг ухмыляющееся лицо Митча. Потому что Стиву, как всегда, предстояло делать черную работу.
Или увидел Диди, которая часто ездила с ним на стоянку.
Но что это, Господи? Диди здесь? Ее миниатюрный силуэт с кудрявыми волосами, казалось, возник перед разбитым носом микроавтобуса. Стив видел ее всего мгновение.
Диди приветливо махнула ему рукой с крашенными красным лаком ноготками, как она делала всегда.
Потом исчезла. Словно звезда мигнула и пропала.
Стив заморгал, потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и снова взглянул на то место, где только что была Диди. От ударов по голове у него, наверное, начались галлюцинации.
Странно.
Вся жизнь — странная штука.
Пока Франкенштейн возился снаружи, Саммер решала для себя, не рвануть ли ей на микроавтобусе назад, но мысль о закрытых воротах остановила ее. Она не запомнила кода, а Франкенштейн, скорее всего, настигнет ее, когда она будет беспорядочно нажимать кнопки.
Кроме того, в микроавтобусе она будет сразу заметна. Те, кто гнались за ними, знали эту машину.
Огромная дверь отползла в сторону, открыв вход в эллинг. Франкенштейн обернулся, с минуту смотрел на микроавтобус, словно в раздумье, потом тряхнул головой и сделал знак въезжать.
Она проехала мимо него. Внутри эллинга было темно, как в угольном подвале. А когда дверь за микроавтобусом закрылась, тьма стала кромешной, и, кроме руля, Саммер ничего не видела перед собой. Тогда она решила зажечь фары. Их луч осветил огромное гулкое пространство высотой где-то в полтора обычных этажа и длиной в пол футбольного поля. Слева от нее на тележке высился большой наполовину окрашенный катер.
Одинокая голая лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе, зажглась, когда машина остановилась.
В эллинге находились суда разных размеров: от открытой шлюпки до большой палубной яхты — всего, наверное, с полдюжины. Когда дверь закрылась, Саммер стало уютно, несмотря на огромные размеры помещения. Казалось, целую вечность она не ощущала себя в безопасности. Напряжение стекло с нее, словно вода в сток. Она поставила передачу в нейтральное положение, выключила мотор и откинулась на спинку сиденья. Расслабиться было таким блаженством. За спиной открылась задняя двойная дверца микроавтобуса. Это Франкенштейн, черт бы его побрал! С минуту было тихо, затем раздался легкий свист.
Саммер невольно обернулась. На светлом фоне открытой дверцы микроавтобуса силуэтом вырисовывались голова и плечи Франкенштейна. Выражения скрытого тенью лица она не видела, да этого, собственно, и не нужно было, чтобы понять, почему он присвистнул: грузом микроавтобуса оказалась пара блестящих серых гробов.
О Боже!
Укрывавшее их покрывало лежало в проходе между гробами, и Саммер с трудом могла поверить, что до сих пор не замечала их. Наверное, темнота, страх и суета ослепили ее, и она не узнала под покрывалом угловатых очертаний страшного груза. Теперь же микроавтобус внутри заливал безжалостный свет.
О Боже!
Ну, разумеется, на этом микроавтобусе перевозили гробы. Ничего удивительного. Ведь он приехал в похоронное бюро.
О Боже!
«Сами по себе гробы не страшны, — успокаивала себя Саммер. — Нечего пугаться их присутствия. Нужно только логически мыслить и не распускаться».
О Боже!
Франкенштейн забрался сзади в микроавтобус. Сквозь пулевые пробоины в крыше и стенках проникал свет. Это напомнило Саммер рождественский фонарь из консервной банки с проделанными в ней отверстиями. Такой фонарь мама привезла из Мехико, и они каждый год вешали его на елку. Через металлические петли на стенках микроавтобуса были пропущены плетеные черные ленты, одновременно поддерживающие и крышки, и сами гробы, фиксируя их на одном месте.
О Боже!
— Что ты делаешь? — в ужасе спросила женщина, когда он начал отвязывать ленты.
