Когда молодому человеку не хватало нескольких месяцев до двадцати двух лет, отец Николаса заболел. Все думали, что Уильям Эшли, которому исполнилось шестьдесят один, умирает, но ему хватило рассудка позаботиться о наследнике. Был поспешно составлен брачный контракт между Николасом и леди Элен Колуолл, младшей дочерью семейства, жившего тогда в замке Ледуорт. Неизвестно, что обрученные думали друг о друге, но само составление брачного контракта, должно быть, явило собой чудо дипломатии, потому что (см. Эмма Эшли, «Дневники»), пока отец был прикован к постели, Николас благополучно позволял себе ночные «оргии».
– Существует предание, – говорила наша экскурсовод, – что обычно он встречался со своими девицами в павильоне в центре лабиринта. Как они находили путь туда, я не знаю; должно быть, их приводил камердинер, как наложниц к Великому Турку. Отец Николаса, наверное, что-то знал про это, и до нас дошли истории о страшных скандалах между отцом и сыном, потому что Уильям в память о Джулии считал место священным, и большинство его стихов были написаны там. Ну а Николас его захватил. Существуют гравюры, изображающие павильон, переделанный под любовное гнездышко, с огромной кроватью и большим зеркалом на потолке, со множеством занавесок и затемненных ламп, но я думаю, это всего лишь миф: вряд ли Ник мог так обустроить павильон при жизни Уильяма... Как бы то ни было, всего за месяц до того, как Николас должен был жениться на леди Элен, Уильям Эшли умер. Ник в это время был в компании девицы из ближайшей деревни и на этот раз допустил неосторожность, поскольку один из братьев девицы, служивший в поместье егерем, в ночь после смерти Уильяма вместе со своим братом преследовал браконьера, и они увидели, как их сестра выходит из лабиринта, и поняли, что это значит. Братья дождались, когда выйдет Ник Эшли. Что случилось потом, никто не знает. То ли они поругались, то ли Ник попал в засаду, но Эшли нашли застреленным. Братьев не поймали. Они сели в Бристоле на корабль и исчезли. Владения Эшли перешли к дяде Ника – брату его отца. Это был Чарльз Эшли, чья жена написала дневники. – Девушка улыбнулась. – И эта трагедия – единственная легенда поместья. Для такого древнего места Эшли-корт имеет на удивление мирную репутацию. Здесь нет даже дыхания призраков.
– Даже в павильоне? – спросил кто-то.
– Ничего такого, о чем бы мы знали. Но, говорят, никто, кроме членов семейства Эшли – и, конечно, садовников и прочих, – не был там с тех пор. Так что, возможно, печальный призрак Испорченного Ника по сей день блуждает по лабиринту, но никто не видит его – Эшли держат его во мраке заточения.
Мы держим его в заточении? Не помню, чтобы я испытывала что-либо кроме сочувствия к бедному Нику, попавшему в западню между тоскующим Уильямом и фарисействующими дядей и теткой, которые унаследовали после его смерти это поместье. Молодое лицо на портрете выражало скорее слабость, чем испорченность, и вместе с тем вызывало симпатию. И выражение удлиненных серых глаз, которое уловил художник, свидетельствовало, что уже в восемнадцать лет Ник был глубоко несчастен. А истории о лабиринте и тамошних «оргиях», зеркале и коллекции фотографий, позже запертой в библиотеке, теперь представляются в более мягком свете.
– Портрет работы Стивенса, – говорила экскурсовод, – но он был продан, а это копия. Теперь, часы под ним...
Про Ника Эшли забыли, и все послушно посмотрели на французские бронзовые часы под портретом, их слегка покачивающиеся внутренние органы поблескивали сквозь стекло. Проходя мимо, я заметила, что часы по-прежнему отстают на десять минут, но потом мое внимание привлекла полочка дюймах в восемнадцати справа от часов. Когда я последний раз была в этой комнате, там стояла маленькая китайская лошадка эпохи династии Тан, и, хотя она была повреждена, на любых торгах за нее дали бы фунтов пятьсот – шестьсот.
Но ее не собирались продавать. И в то же время на месте ее не было.
Она не могла никуда деться, ей полагалось стоять в библиотеке, если не в застекленной витрине. С неожиданным беспокойством я огляделась в поисках лошадки. Если Андерхиллам пришла причуда взять ее к себе в одну из занимаемых комнат, то она на их совести. Возможно, они не представляли себе ее ценности.
Группа начала покидать библиотеку. Отправившись за всеми, я задержалась, чтобы взглянуть на витрины: вполне возможно, чья-то заботливая рука перенесла лошадку в укрытие стекла и бархата. Но нет. Теперь я смотрела внимательнее и обнаружила на бархате невыгоревшие силуэты среди оставшихся произведений искусства. И вот еще пропажа – маленький овал, здесь точно была миниатюра. А это пятно неправильной формы – здесь была китайская нефритовая печатка с вырезанным то ли львом, то ли собакой.
– Прошу вас, – обратилась ко мне экскурсовод. Я вздрогнула от неожиданности. Девушка стояла у открытой двери, ожидая меня. Остальные ушли. Я слышала, как они спускаются по лестнице, болтая, как школьники после уроков. – Мне нужно запереть, – сказала девушка.
– Простите, – извинилась я. – Я заставила вас ждать. Мне было очень интересно... Вы так хорошо рассказывали – место словно ожило. Мне очень понравилось! Простите, вы сказали «запереть»? То есть вы запираете комнаты за собой каждый раз, когда уходите?
– Да. Здание такое большое, так беспорядочно построено, и здесь столько ценных вещей. Нужно быть очень внимательным. Все помещения запираются, кроме одного, в котором живут. Мы их отпираем, когда приходим, а потом запираем.
– А у кого хранятся ключи?
Похоже, она слегка удивилась, но с готовностью ответила:
– Мне велено отдавать их людям, которые здесь живут. Это съемщики, сами хозяева сейчас за границей.
– Хорошо, спасибо большое... – поблагодарила я и в задумчивости вышла вслед за остальными.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Наконец она пришла.
Легкие шаги на веранде, рука на двери, и вот стройная фигура в просторной накидке быстро скользнула в комнату и осторожно затворила за собой дверь, чтобы не осталось ни малейшей щелки. Отброшенная в сторону накидка упала на стол, где год за годом отец в одиночестве писал бесплодные стихи своей возлюбленной.
– Любовь моя!
Ее волосы, как дождь, заструились из-под капюшона, прямые и темные, радугой переливаясь в свете свечи. Платье упало к ногам. Она перешагнула через него, и ее руки потянулись к шнуровке на груди. Как по сигналу, в саду запел соловей.
Его мысли кружились по спирали. Свет, ночь, соловей. О! Она учит факелы гореть ярче. Ее грудь уже обнажена, ее талия... Нижняя юбка последовала за платьем на пол.
