Дверь отворилась, вошел мужчина, стягивая на ходу фрак.
— Ну, наконец-то, душа моя, — сказала она. — Я заждалась, еще немного — и уснула бы. Ступай сюда…
— Погоди, Лизанька. У нас…
— Не могу. Ступай ко мне! Я весь вечер думала о тебе, беспокоилась, что обидела, и уж не знала, как вымолить прощение!
— Ты дурочка, — ответил мужчина. — Как я могу на тебя обижаться? Так вот…
— А что ты удивляешься? Когда кто кого любит, то всегда беспокоится, как бы не обидеть. Я за тебя по любви шла! И знаешь ли — я слыхала, что у всех, когда десять лет вместе проживут, любви не остается вовсе, муж на своей половине спит, жена — на своей, и в гости не ходят. У всех! А мне — так кажется, что в тот день, когда ты захочешь в другой постели ночевать, у меня сердце остановится! Право, право! Послушай, как бьется!
Рука легла на грудь и была еще для пущей надежности прижата.
— Да погоди ты, Лиза, не могу же я лезть в постель в туфлях! Выслушай же меня!
— Давай я тебе расстегну!
— Лежи, лежи… ты под одеялом угрелась…
— Я тебе местечко грела. Потуши свечку!
Минуту спустя мужчина был уже в постели, и началась та самая игра, которой хотела женщина. Однако была она недолгой.
— Как хорошо, — прошептала женщина. — Знаешь, душа моя, чего я боюсь? Что ты когда-нибудь соблазнишься молодой девкой. А я ей уж буду не соперница…
— Ты вздор городишь, Лиза. На что мне девки? Когда есть жена?
— Так годы не красят, а мужчины очень хорошо видят, когда женщина стареет. Поцелуй меня!
— Вот тебе — а теперь послушай меня наконец, я дело скажу.
— Говори, светик.
— Мы от дансерки избавились.
— Как? — воскликнула женщина. — Не может быть!
— Еще как может. Сегодня весь город о том только кричит, что ее нашли удавленной в театре.
— И кто удавил?
— Не твое дело. Каким-то непостижимым образом и формальный убийца у нас есть — фигурант, который за ней махал и от того умом повредился.
— Как славно! А что Ухтомский?
— Еще не давал о себе знать. Не удивлюсь, коли он еще не слыхал…
— Ох, Николенька, что будет…
— Пожалей его, пожалей…
— И пожалею. Каково это, когда любишь?..
— Так кто ж мешал любить-то? Люби, сделай милость! Хоть вовсе у нее поселись! У всех дансерок покровители имеются — эта, чем лучше? Так нет — душа у нее чувствительная! Вот ей эти сантименты господина Ухтомского и вышли боком.
— И я чувствительна, мой друг…
— От твоей чувствительности никому вреда нет, а она чуть большую беду не устроила.
— Душа моя, как это было?
— Тебе про то знать незачем. Спи, Лиза. Ты уж молилась на ночь?
— Да, конечно…
— Так и спи.
Сам он заснул скоро, а Лиза, отодвинувшись к самой стенке, смотрела на лицо с приоткрытым ртом — лицо много повидавшего пятидесятилетнего мужчины, уже не очень здорового, склонного и к выпивке, и к обжорству. Если он и был смолоду хорош собой, то теперь преждевременно сделался по-стариковски зауряден. Лиза хмурилась — уж который раз она не получила того, что было ей необходимо.
— Ничего, голубчик, ничего… — прошептала она. — Дай срок…
Выбравшись из постели, Лиза на ощупь подошла к двери гардеробной. Там обыкновенно спала девка, чтобы при первом зове поспешить в спальню. Ее войлочный тюфячок лежал у самой стены. Лиза от домоправительницы Настасьи Ивановны знала, кто из сенных девок дрыхнет без задних ног, тех на дежурство в гардеробной и велела ставить. Незачем им при каждом шорохе просыпаться и подслушивать, а коли понадобится — у кровати на столике, возле подсвечника стоит колокольчик — да и не просто колокольчик, а целая судовая рында — мертвого из гроба подымет.
Не первый раз в потемках через гардеробную было хожено — Лиза проскочила быстро и бесшумно.
Самое неприятное, что ей предстояло, — перебежать через двор. Зимней ночью, в одном шлафроке и комнатных туфлях на босу ногу, в батистовом чепчике — это было опасно, не свалиться бы наутро в жару. Лиза постояла на поварне у остывающей печи, словно набирая впрок тепла, отодвинула засов на двери, выскочила и понеслась по расчищенной дорожке.
Конюхи жили во флигеле. Николенька лошадей любил и холил, выписал для них англичанина берейтора, тот приехал с помощником, а для черной работы имелись свои люди — вчетвером справлялись.
Кучер Фролка был балованный — его наряжали, посылали ему угощенье с барского стола, поселили в отдельной комнатушке. Один был запрет — жениться, оговоренный между ним и хозяйкой втихомолку. К нему-то Лиза и спешила.
Зная причуды барыни, он дверь не запирал. Как обыкновенно бывало, она ворвалась и сразу полезла под одеяло. Ни единого слова не сказала — да и какие слова, когда все ясно. И ласк не требовала — и без них была горяча.
Фролка, детина здоровенный, экипирован был знатно и силу имел великую — Лизе, пожалуй, так много и не требовалось. Ее раздражение после амурной возни с супругом кучер устранил без затруднений — и теперь она была совершенно довольна. Потом молча отдыхала — говорить тут было не о чем, да Фролка и побаивался: сморозишь чушь, рассердишь барыню, перестанет жаловать своей милостью.
Заговорил он, когда Лиза собралась уходить.
— Матушка-барыня, что тебе по снегу ножки морозить. Прикажи — в охапке до двери донесу.
— Донеси, — позволила она.
И когда ехала, обхватив Фролку за шею, тихонько засмеялась, что делала она редко. А потом запела.
Это была странная песня, кучеру неизвестная, однако не задавать же барыне вопросы.
— Лиха беда начало, лиха беда начало, — пела Лиза на мотив модной песенки. — Лиха беда начало.
Фролка поставил ее на крыльцо, она похлопала его по плечу, как верховую лошадь по шее после хорошей прогулки. И кучер, премного довольный, побежал обратно, а Лиза вошла в поварню и задвинула дверной засов.
Там опять постояла у печки, собралась с духом и пошла в спальню.
По дороге Лиза, видать, вела какие-то умственные подсчеты, потому что, оказавшись у постели и поглядев на супруга (он с головой забрался под одеяло и свернулся, так что виден был какой-то смутный неровный сугроб), сказала:
— А тебе, батюшка мой, быть четвертым.
Если бы Лиза в тот миг не стала карабкаться на постель, а подошла к окошку и отворила его, да еще имела нечеловечески острое зрение, то увидела бы летящую стрелу, что наискосок пересекла по воздуху курдоннер перед парадным входом и по рассчитанной пологой дуге ушла за высокий забор, к Фонтанке.
Рано утром по ту сторону забора появился человек в светлом тулупе, такой же шапке и с потайным фонарем, закутанным в полотенце. Этот человек медленно шел по пустынному пространству между участком, который занимал особняк Лисицыных, и рекой.
