Звоню. Динамик над дверью говорит: «Заходите, пожалуйста. Открыто». Вхожу. «Сюда!» – кричит кто-то из гостиной. Иду на голос. И вижу – громадная комната, телевизор во всю стену, на стеклянном столе плоский компьютерный монитор последней модели, в углу стереосистема и стояки с десятками компактов. Картины на стенах. Камин, не фальшивый, электрический, а настоящий, с копотью и дровами. – Сэм красочно выписывал детали обстановки, создавая словесную картину, и Вася даже рот приоткрыл, боясь пропустить хоть слово, как ребенок, слушающий сказку.
– А в кресле на колесах – старик, укрытый пледами. Рыжий мордатый перс дремлет под боком, здоровенный, как твой Кубик. Окна открыты, по дому гуляют сквозняки, а на улице плюс три. И слышно, как шумит море. Старику лет сто, не меньше. Голова покрыта пухом, лицо в темных пятнах, но глаза живые и смотрит бодро. Говорит: «Вы садитесь. Спасибо, что откликнулись. – И добавляет с сильным акцентом по-русски: – В ногах правды нет, правильно?» «Правильно, – отвечаю. – Я вас внимательно слушаю».
А он говорит: «Да я по-нашему всего две-три фразы помню, забыл уже все. Когда-то меня звали Геннадий Чернов, это здесь я стал Гемфри Блейком. Моя семья переехала сюда из Франции вечность назад, а во Францию – сразу после революции семнадцатого года. Я тогда был совсем маленьким. Отец работал на шахте. Я тоже работал на шахте. Почти тридцать лет вкалывал, с шестнадцати, потом выдвинулся в трейд-юнион. Сейчас на пенсии. Сколько мне, по-вашему?» – прищурился он и смотрит хитро.
Я даже растерялся. Ты меня знаешь, Вася, меня вышибить из седла не так-то просто, а тут сижу пень пнем, не знаю, что сказать. Знаешь, есть такие персонажи, которые сразу берут быка за рога и чувствуют себя хозяевами любой ситуации, а ты вроде как снова маленький мальчик. Семьдесят пять, говорю наобум. А сам думаю, какие семьдесят пять! Что ты городишь-то!
Он рассмеялся радостно: «Сколько? Семьдесят пять? Мне даже не восемьдесят пять, молодой человек! И даже не… Ладно не будем о грустном! У меня вчера был день рождения, веха, так сказать…»
«Поздравляю, – говорю, – с днем рождения, желаю крепкого здоровья и больших творческих успехов». Он кивает, спасибо, мол. «А о чем вы хотели со мной поговорить», – спрашиваю.
Тут такое дело, говорит он, рассматривает меня своими живыми птичьими глазами и вроде прикидывает, потяну я задание или не потяну. Решил, видимо, что потяну. И стал рассказывать. Дело, доложу я тебе, мой друг Василий, необычное и какое-то нереальное вроде телесериала. Если бы прочитал в книжке, ни за что не поверил бы, решил бы, что автор свистит.
Так вот, слушай дальше. У нас до революции, говорит Гемфри, было имение под Белой Церковью – это недалеко от Киева. Брат мамы, мой дядя, весь из себя передовой, крутился в столицах, знался со многими художниками и поэтами. Тогда новые веяния всякие пошли – авангард, футуризм, модернизм, все как с ума посходили, отметая старое, «про-воз-вещая» (это он так сказал!) новое. Я уже сейчас кое-что подчитал об этом времени, говорит. Автор одной книжки пишет, что они предчувствовали революцию, рвали со старым миром, плевали в лицо общественному мнению и все такое. Ну, может, оно и так, говорит Гемфри, может, и плевали, мне судить трудно, я не специалист. Это вам должно быть виднее, у вас арт-гэлэри, вы человек образованный и понимающий, а я бывший шахтер, простой парень. И щурится хитро, напускает на себя. Отличный старикан, и чувствую я, нравится он мне все больше и больше.
Живу один, продолжает вдовец, двадцать лет уже будет. И вдруг увидел недавно в журнале «Поп-арт» материалы о русском авангарде. Прислали мне по почте именно этот номер, причем бесплатно, в качестве рекламы, и попросили подписаться на год. Даже скидку пообещали. Вот и не верь после этого в судьбу. А там результаты аукциона «Кристи» за прошлый год, описание лотов и фотографии картин известного авангардиста Давида Бурлюка. Деревенские пейзажи, улицы, деревья, цветы, все такое розовое и зеленое, и голубое небо, одним словом, жизнь прекрасна. И вот смотрел я на эти картины, молодой человек, и чувствовал, что знаю их! Видел раньше, может, не именно эти, а очень похожие. И статья тут же о русском авангарде и футуризме, и снова картины – художника Аристарха Лентулова и еще одной женщины, Натальи Гончаровой, и Всеволода Максимо́вича, и Олексы Новаковского[5]. И других.
Тут, Василек, необходимо заметить, что автор статьи, американский искусствовед, смешал в кучу русских и украинских авангардистов, для него все они были выходцами из России.
Меня как громом поразило, говорит Гемфри. Помню, были они у нас дома, под Белой Церковью. Чьи это картины, сказать не берусь, скорее всего, дядькины, маминого брата. И его друзей, художников. Помню, как они летом наезжали к нам, как перевертывали вверх дном весь дом, начинались музыка, крики, танцы, посиделки до утра и споры до хрипоты. Мне было тогда лет пять, не больше. И картины свои дарили маме, и одна оказалась точно такая, как эта!
Тут Гемфри разворачивает журнал и показывает мне «Восточный город» Лентулова, представляешь? Такая же, говорит, только поменьше. Эта большая, метр двадцать на метр, а наша, помню, была совсем маленькая, висела в гостиной, очень мне нравилась. И краски такие же убойные – сияющие стены домов, небо синее-синее, а высокие тонкие деревья вроде тополей – ярко-зеленые. А почему я вспомнил – вот из-за этого, смотрите! Видите, говорит, на луковице, на шпиле – полумесяц, который меня, ребенка, страшно поразил. Я даже вспомнил, как рисовал потом дома с такой же крышей-луковицей и полумесяцем на шпиле.
И ведь ничего не помнил из детства, ни лиц, ни картин – все отсекла революция. Ничего! А тут вдруг как обухом по голове – бац и вспомнил! Дядька рисовал, дарил нам свои картины, и друзья его дарили, на стенах их было великое множество, и еще все кладовки забиты. Какие-то деревни, срубы, колодцы, покосившиеся избы, городские улицы, размокшая дорога, снег, церкви, люди…
Знаешь, Василек, не могу передать, как меня зацепило! Потом уже просмотрел наскоро биографию Лентулова и не нашел никаких упоминаний об украинских связях. Что-то напутал Гемфри, видимо. Ну, да ладно, не в том суть. Все равно история эта просто необыкновенная!
Не знаю, что с ним случилось, с маминым братом, продолжает Гемфри, революция разлучила нас, развела в разные стороны. Мы уехали, а он остался, вроде как приветствовал революцию. Помню мамины слова, застряли почему-то в памяти: «Этот дурак говорит, что задыхался, а теперь вот вздохнет полной грудью!» И только сейчас, чуть ли не век спустя, я понял, что она говорила о своем брате. Что стало с ним и с его картинами – понятия не имею. Никогда больше не видел я ни дядьку, ни его работ. Думаю, остались там вместе с ним. Дядьку звали Сева, Всеволод, а фамилия как у мамы – Рудницкий. Порылся я в Интернете, думал его найти. Никаких следов художника с таким именем нет. Исчез, как и не жил. Ему тогда было лет тридцать, так что давным-давно его и в живых-то нет. А вот когда умер, и своей ли смертью… Если бы пережил смутное время, то хоть что-нибудь да осталось бы. Но не похоже, что пережил, нет нигде такого художника!
