Смотрю, устал мой старик, откинулся на спинку кресла, даже глаза прикрыл на минутку, на щеках красные пятна. Потом говорит: «Давайте, молодой человек, выпьем за успех. Возьмите вон там виски и стаканы». А вам можно, спрашиваю. А он засмеялся и говорит: «Мне уже все можно! Наливайте!»
И тяпнули мы с ним по стаканчику. Он снова закрыл глаза и вроде как уснул, а у меня внутри все так и похолодело, а вдруг, не дай бог, летальный исход! Но нет, открыл глаза, подмигивает, улыбается во весь рот – расслабься, мол, все о’кей. Жив пока. Не бойся.
«Вот так все и прошло, – говорит. – Так много всего пережито, казалось бы, все уже было, ничего нового не будет, пора собираться в мир иной, а тут вдруг эти художники в журнале, как гром среди ясного неба. Вроде знак. И что бы это значило, а, молодой человек? Какой смысл в подобном выверте судьбы? А ведь что-то это да значит! Неспроста это, я верю в судьбу. Может, это дядька мой просит о помощи, а? Оттуда. Кричит – спаси наследие, дорогой племянничек, никого у меня, кроме тебя, не осталось! Спаси славное имя Всеволода Рудницкого!»
– Я сижу, слушаю, обалдевший, и думаю, а я при чем? Что за наваждение на мою голову? – Сэм замолкает и загадочно смотрит на Васю. Тот молча внимает ему, даже дышать перестал. – Мало ли таких историй почти в каждой семье, я-то каким боком здесь?
– Если бы я мог, рванул бы сам в Киев, в Россию, искать дядю Севу… вернее, его картины, – говорит Гемфри. – Но, увы, я не в состоянии, обидно до поросячьего визга, не поверите! Слишком поздно пришел журнал, это он не хочет допустить, палки в колеса мне вставляет…
– Кто, – спрашиваю, не хочет? – А сам думаю, не надо было пить виски.
– Он, – говорит, – не хочет. Враг человеческий! Неужели непонятно?
– Ну, как вам сказать, – мямлю, – а от меня-то вы чего хотите?
– Я хочу, – говорит, – чтобы вы, молодой человек, поехали туда и нашли дядькины картины. Я тут перекопал архив родителей, то немногое, что осталось, и набросал имена, явки… – то есть он сказал, конечно, «адреса». – В Белой Церкви, Киеве, Москве и Питере. Я человек состоятельный, могу запросто оплатить ваше путешествие и купить картины. Вы профессионал, вас на мякине не проведешь. Вы мне сразу понравились. – И смотрит своими птичьими глазами и в руках, пятнистых и узловатых, держит сложенный лист с нарытой информацией.
– Ты меня знаешь, Вася, я человек дела. Желание клиента – закон. Да и нравится он мне, этот старикан, о чем я уже упоминал. Вместо того чтобы мирно кушать кашу и тихо угасать, затеял такую авантюру. Это же какой характер надо иметь! Закваску какую, породу! – И сколько же, – спрашиваю, – вы можете потратить на это дело?
– Я, конечно, не миллионер, – отвечает, – но кое-что могу отслюнить. Тысяч тридцать, скажем. Тридцать тысяч зеленых. Но можете поторговаться, молодой человек, цена неокончательная. Плюс премиальные. Плюс дорожные и непредвиденные расходы, я же понимаю. Представляете, молодой человек – валяются дядькины картины где-нибудь на чердаке, пропадают в пыли и грязи, и никто даже не подозревает, что это работы замечательного художника-футуриста или даже кубофутуриста!
– Представляешь, Василек? Начитался энциклопедии – так и шпарит! Кубофутуриста! Я и челюсть отвесил. А он спрашивает: «Согласны?» И смотрит на меня, а в глазах… Ты меня знаешь, Вася, я человек жесткий, человек дела, чуждый сантиментам, а тут как будто мягкая лапа взяла меня за сердце и сжала. Гемфри улыбается, а в глазах у него надежда, мольба, страх, что откажу, и листок свой мнет в руках… Думаю, сколько же ему осталось? Он же как приговоренный, и это его последнее желание. Или я не человек?
О`кей, говорю, Гемфри, по рукам! Но имейте в виду, я вам ничего не обещаю! Может, ничего уже и нет.
И вижу, как сразу полегчало ему. «Это я понимаю, – говорит, – на нет и суда нет, вы только попробуйте. Если вы не найдете, то никто уж не найдет. Я в вас верю, молодой человек! Не найдете, значит, нет картин, погибли, шутка ли, революция, войны, чуть ли не сто лет прошло. И я, когда встречу его там – недолго уже осталось, – смогу сказать открыто и с чистой совестью: «Извини, дядя Сева, не получилось. Поверь, я сделал все, что мог, я старался. Извини…»
Сэм помолчал. Потом произнес задумчиво:
– Такие вот дела…
Вася вздохнул прерывисто, приходя в себя после необычной истории, и спросил:
– И что ты теперь собираешься делать? Искать? – На небритой физиономии его читался неподдельный интерес, и Сэм мысленно поздравил себя с успехом.
– Я уже искал, Василек, – ответил он. – И в Киеве искал, и в Москве, и в Питере. Даже в Белой Церкви был. Фамилия «Рудницкий» довольно распространенная, нашел нескольких, да все не те. Нигде никаких следов художника Всеволода Рудницкого. Я и в местном музее был, и старика-краеведа, бывшего учителя истории, разыскал, фаната старой закваски. Рассказал ему о Всеволоде Рудницком, о других, кого упоминал Гемфри. Старик долго жевал губами, как же, говорит, Всеволода Максимо́вича знаю! Интересный, самобытный художник, трагически ушел из жизни двадцати лет. И помещики Черновы были, в их доме после революции школа была, потом райотдел культуры, потом дом сгорел и все бурьяном заросло. А недавно немцы выкупили землю у колхоза, говорят, будут какую-то «пепси-колу» строить. Тогда не удалось, так они сейчас… настырные. Вот и уходит наша слава…
Ничем особенным это семейство не отличалось, хозяйка действительно урожденная Рудницкая, а вот насчет брата Всеволода… не скажу, не знаю. Да и шутка ли, чуть не сто лет прошло… сколько всего случилось. И насчет других художников не знаю, хотя… почему нет? Состоятельные люди в то время были меценатами, приглашали к себе модных писателей и художников даже из Москвы и Петербурга, бывали у них всякие известные люди. Не знаю, говорит, не слышал, но обещаю заняться поисками лично. Переверну архивы, перетрясу документы, оставьте адресок на всякий случай.
Расспрашивал я, Василек, и в Москве, и в Питере… ничего не осталось уже, ни людей тех, ни домов – ничего! Расспрашивал где мог о семьях Рудницких и Черновых, о художнике Всеволоде Рудницком – сплошная черная дыра. Ходил по музеям, встречался с искусствоведами, всякими древними старичками, ходячими энциклопедиями. Не знают, не слышали. Все художники, современники Лентулова, известны наперечет, изучены вдоль и поперек, а Всеволода Рудницкого нет, как корова языком слизала. То ли Гемфри что-то напутал по возрасту и привиделось ему чего не было, то ли… не знаю, что и думать. А только нет его нигде. Нет!
Вася вздохнул. Сэм снова разлил, и они выпили. Помолчали. Сэм потянулся за своим безразмерным портфелем.
