– Что случилось?
– Кое-что пропало. Лошадка из библиотеки.
– Что? – На этот раз я ощутила его замешательство. – Кажется, ты сказала, что в библиотеке была лошадь?
– Да.
Я послала ему ясный образ, какой только могла, и ощутила, что он принял его.
– Ах эта! Понятно. Она пропала?
– Да, и еще кое-что. А теперь я обнаружила, что из детской пропали картины, ценные...
Он понял это прежде, чем я сформулировала.
– И ты думаешь, их украли? Андерхилл уже позвонил адвокату?
– Тебе это известно? Откуда?
– О, от тебя. Когда ты так взволнована, ты ясна как день.
– Да? Тогда почему ты не пришел, когда я была в коттедже?
– Потому что тогда ты выплакивала свое горе, а в такое время люди любят быть одни. И я оставил тебя одну. Но ты должна была знать, что я рядом.
– Да, – покорно, почти безвольно ответила я. – Я должна была знать. Но мне хотелось, чтобы ты был ближе.
– Бриони...
– Что?
– Милая Бриони.
Образ пришел мягко и нежно, словно ласковая рука коснулась моей щеки.
– Боже! – вырвалось у меня со всем ожиданием, со всем моим одиночеством. – Я так хочу быть с тобой!
Прикосновение изменилось, оно не стало менее нежным, однако наэлектризовалось и дрожало, как провод под напряжением.
Что-то взорвалось, ярко и оглушительно, как молния, со всевозрастающей силой, как усиливающаяся боль, как звук, доходящий до терпимого предела.
Потом все резко прекратилось. Отворилась дверь. На пороге стоял мой троюродный брат.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
– Я боялся, что ты сбилась с пути.
– О нет, теперь у меня есть нить.
– Я думал, ты скажешь: «Я всегда найду путь к тебе, мой любимый».
– Я так и хотела, так и хотела сказать. Этой ночью я не пользовалась нитью. Я запомнила каждый поворот, словно ты нарисовал мне карту.
– Ты снова уйдешь. Что ж, я скажу это за тебя. Если бы ты спряталась в чаще самого темного леса, я бы все равно нашел тебя.
– Как принц из волшебной страны?
– Или как в пьесе: «Здесь мой север, сюда указывает моя стрелка».
– Хм, ты смеешься надо мной. Ты, конечно, имел в виду что-то неприличное?
– Да. А ты не хочешь?
– Почему же? Между тобой и мной нет ни грязного, ни чистого, только искренность, и что в этом может быть плохого?
– Ничего. Никогда не было, и теперь, почему же теперь...
В чем дело, родственник?
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт I, сцена 5
– Привет, Бриони.
– Ах, Эмори, как здорово! – К моему собственному удивлению, мой голос звучал как ни в чем не бывало. – Когда мне сказали, что ты приедешь на обед, я не поверила! И встретить тебя вот здесь, ни с того ни с сего... Мы не виделись сто лет!
– Если бы ты знала, какими виноватыми мы себя чувствовали, получив в наследство «это», – сказал мой троюродный брат. Он улыбнулся мне. – Ты прекрасно выглядишь! Я говорил с Биллом Эмерсоном, и он сказал, что ты восприняла новости прекрасно. А на самом деле?
– О, нормально. Все были очень добры ко мне, и это оказалось легче, чем я ожидала. Не стоит говорить о какой-то вине! Просто глупо. Мы все время знали, кто наследник, и...
Я запнулась. Он вошел в комнату и двинулся ко мне вдоль ряда парт. Они оказались маленькими, он еле доставал до них кончиками пальцев. Это вызвало у меня воспоминания. Поймав мой взгляд, он остановился.
– Что случилось?
Я в нерешительности проговорила:
– Джеймс? Ты – Джеймс?
Я замолкла, увидев озорной огонек в его глазах. Застигнутая врасплох после недавнего контакта с любимым, после переживаний, предшествующих приходу брата, я почувствовала, что, глядя на него, краснею от беспричинного смущения.
Об этом человеке я знала точно лишь то, что он один из моих троюродных братьев. Это был высокий мужчина, хорошо сложенный, с бледной кожей, которая даже на испанском солнце загорала не более чем до легкой желтизны, с прямыми белокурыми волосами, тонким носом и серыми глазами. Его рубашка и галстук серых оттенков – по случайности или нет – очень шли к его глазам. На первый взгляд он производил впечатление увлеченного модой легкомысленного молодого человека, но при виде этих глаз и сжатых губ впечатление стиралось. Из всех черт только рот у него был не от Эшли – длинные, с изогнутыми уголками губы сжимались так, словно он привык хранить секреты и всегда владеть собой. Это придавало брату замкнутый и настороженный облик и контрастировало со всем остальным, унаследованным от Эшли. Я вспомнила его мать; детские воспоминания – вот все, что у меня осталось от нее, но я живо представляла себе умную волевую женщину, привыкшую думать самостоятельно и по-своему защищать свои амбиции. Если она передала эту черту сыновьям, это могло стать хорошим предзнаменованием для Эшли-корта. В этом умном настороженном мужчине было больше характера, чем в моем добром отце. Возможно, переняв такие свойства, эти Эшли добьются большего, чем мы. Его улыбка тоже вызвала воспоминания. В ней была очень знакомая озорная искорка.
– Только не говори, что обозналась, милая Бриони! Нам никогда не удавалось тебя провести. Нет, я Эмори. А ты ждала другого?
– Нет, конечно, но...
– Разве тебе не сказали, что я приеду с Кэти из Вустера?
– Да, сказали, но... Ах, все в порядке, просто я обозналась. – Я снова улыбнулась. – Ладно, кто бы ты ни был, мое дело сказать: рада тебя видеть. Вся эта «вина» – ерунда, и папа первый так бы сказал. Давай больше не будем об этом, пожалуйста.
Я разогнулась, встав со скамеечки, и протянула к нему руки. Он шагнул вперед, взял их в свои, а потом притянул меня к себе и по-братски поцеловал в щеку. Я инстинктивно отшатнулась. Сначала он попытался удержать меня, но потом рассмеялся. Я набрала в грудь воздуха, хотела что-то сказать, но не успела – он поднял руки, сдаваясь:
– Ладно, ладно, молчи. Вижу, мы так и не научились тебя дурачить.
– Так зачем же пытались?
Почему-то я не переставала анализировать и злилась.
– Просто так, – легко ответил он и выждал, словно предлагая сказать еще что-нибудь, но я молчала. Момент не очень располагал к объяснениям. С виду я запросто могла принять Джеймса за Эмори, но прикосновения, а тем более поцелуя я бы никогда не спутала. Как только он взял меня за руки, я поняла, кто это. Сверкая на солнце, между нами плыла пыль. Сквозь нее я видела его глаза, по-прежнему улыбающиеся и – я не сомневалась – настороженные.
