— Марина Вячеславовна! — Она схватила ее за плечи и стала трясти так, что голова с рассыпающейся гривой светлых волос болталась, как у куклы, безжизненной тряпичной куклы… Наконец глаза медленно открылись.
Это были совершенно пустые глаза. Страшные пустые глаза. Они смотрели и не видели…
Аня кое-как дотащила ее до дома, уложила в постель… Понемногу Волкова приходила в себя. Она ничего не помнила. Не помнила, как ушла из коттеджа, где бродила. Почему оказалась на берегу, что с ней случилось, почему она потеряла сознание.
Амир Тарханов женщин никогда не обманывал. В том смысле, что никогда не уверял, что любит, если не любил. В тот момент, когда Тарханов был женщиной очарован, он первый верил, что любит ее и готов прожить с ней всю оставшуюся жизнь. Эта его вера, сопровождавшая начало всех его крупных романов, была такой искренней, что тут же начинались крупномасштабные революционные действия, а именно: развод с предыдущей женой, новый, непременно официальный брак, непременно новые дети… То есть действия, на которые обыватель отваживается в жизни не часто: ну раз, ну два… — и много раз перекрестится, прежде чем решится… — ну от силы три…
Правда, к чести Амира, он всегда предупреждал новую жертву… тьфу ты, новую возлюбленную, конечно: «Дорогая, я тебя люблю. Но учти, я гадок, ужасен и непостоянен».
Но женщины никогда не вслушиваются в то, что им говорят открытым текстом. Они так увлечены подтекстом, настолько заняты подоплекой мужских признаний («Да-да, говори, говори, милый… Я внимательно тебя слушаю…»)… Настолько озабочены своими подозрениями, попытками проникнуть в истинные мужские намерения, своим стремлением выведать: «Что же он замышляет на самом деле?» В общем, женщины всегда пропускали важные для их судьбы предупреждения Амира мимо ушей. И когда постоянство и честная искренняя любовь Амира заканчивались — что случалось довольно быстро — и выяснялось, что Амир действительно гадок, ужасен и непостоянен, они чувствовали себя обманутыми.
Переживал из-за этого Амир тоже искренне, поскольку женщины, достававшиеся ему, не были ни хищницами, ни стервозами, ни тиранками, ни ленивицами, ни кем-то там еще в том же роде… Это были добрые, преданные, любящие женщины, растившие в трудах и заботах Амировых детей. И когда знакомые расспрашивали Тарханова об очередном разводе, глаза его подергивались нежной задумчивой дымкой и он убежденно говорил:
— Нет, что вы, она была очень, очень хорошая. Но я… — Амир искренне вздыхал, — я плохой.
Амир переживал, но не считал себя виноватым. И дело было даже не в том, что он был человеком искусства, творческим человеком и для творческого развития ему постоянно нужны были новые чувства, свежие, обновляющие душу впечатления… (Хотя, конечно, не без этого.) Дело было в том, что «плохой» было образом Амира, его сценическим амплуа. Причем этот «плохой» был даже не bad boy какого-нибудь западного исполнителя — сладенький, порочный хулиган, испорченный нравами негритянского квартала, мальчик «на учете в детской комнате милиции». Этот плохой был: «гадкий, ужасный, ну, жу-утко скверный и совершенно безумный человек». И не мальчик, а взрослый мужчина. Что соответствовало истинному возрасту Тарханова.
Певец Амир Тарханов выступал в ночных клубах и собирал время от времени небольшие — но зато стабильно — залы. У него были постоянные, преданные, не менее чем его жены, зрители и слушатели. Это были люди, по всей видимости, с детства замученные морализированием: «Надо быть добрым, хорошим, правильным, милосердным и т. д.» Люди, уставшие уже только от одной мысли о том, что им следует делать, чтобы они соответствовали этому недостижимому идеалу. И эти люди отдыхали и расслаблялись на концертах плохого человека Амира. Образ, который он воплощал на сцене, никак нельзя было назвать неполным — Амир ведь сам сочинял тексты и музыку своих песен, весь смысл которых, если не углубляться в подробности, сводился к освобожденному, откровенному вздоху: «Ну надо же — какая же я все-таки дрянь».
Люди культурно отдыхали, потому что человек ни от чего так не устает, как от превосходства, а сценический Амир был «много хужее», чем его зрители.
Амир Тарханов был модным, заметным тусовочным человеком. Его растиражированный газетами, журналами, телевидением, известный массам и в то же время неординарный облик придавал любой вечеринке изюминку; привечали его и отдельные лица, и заведения. Ничего странного, что на вечеринке, устроенной в канун Дня всех святых Halloween в одном модном, не так давно открывшемся ресторане, на которой гуляла «вся Москва», точнее вся ее денежная, модная и популярная часть, Амир, конечно, тоже присутствовал. Какой же может быть праздник нечистой силы без «ужассного и кошмаррного Амирра»?!
На вечеринку он отправился один. Это было время его очередного развода. Он уже предупредил жену как раз накануне, что «больше так не может», что он «ловит себя последнее время на мысли, что ему не хочется возвращаться домой»… Что на душе у него темно и пусто. И он ничего не может с этим поделать.
«Ну, ты же знаешь это известное изречение библейского Соломона: «Никто не знает, откуда приходит и куда уходит любовь». Вот он, Амир, тоже не знает. Куда она ушла, черт ее дери… Только что она была и нет как нет… Уж если Соломон не знает, то, что с него, Амира, спрашивать. Еще он сказал, что «вдруг поймал себя на том, что он не может спокойно смотреть, как она ест». Это его почему-то невероятно раздражает…
Надо сказать, что вообще все остывания Амира, угасание каждой его любви начинались с того, что его вдруг начинало бешено, до отвращения раздражать какая-нибудь совершенно незначительная деталь поведения его очередной жены. Например, с одной своей женой он развелся из-за того, что она любила рыбу… Б-рр… Ужасно. «А запах?!» Ведь рыба всегда пахнет рыбой. Он ушел тогда практически сразу, как только со всей очевидностью обнаружил это ее неуместное пристрастие. Его сыну от того брака было, кажется, уже лет двенадцать… Поводы, которые давали женщины Амира для развода, были разными. Но одним из самых частых было неприятие того, «как она ест». Ну что он мог с собой поделать? Еще Владимир Маяковский, любивший Лилю Брик «в том числе и за то», что она «даже ест красиво», утверждал, что смотреть, как люди едят, — занятие малоприятное… В общем, Амир опирался на авторитеты — Соломон, Маяковский…
Особенно трудно было возражать Соломону… Обдумывая изречение «этого еврея», который на много веков вперед дал всем мужикам — разрушителям брака — такую великолепную отмазку, жена Тарханова в полной прострации стояла перед дверьми детской, откуда доносился двойной истошный крик — три месяца назад она родила близняшек, — и все никак не решалась войти…
