Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в этой огромной столовой. Мне казалось, что белые занавеси, висевшие на окнах, как саваны, сдвигались со своих мест. Однако я боялась не мертвецов: монахи и аббаты, чей прах я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье. Но все, что я прочитала у себя дома, все, что слышала в Кане, пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шуме. Я слышала шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный унылый шум ветра, что разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, словно стая ночных птиц. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту ни в другую сторону, как вдруг услышала легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился, это была его манера извещать, что приказания, полученные им, исполнены. Я встала; он взял свечи и пошел впереди меня. Комната моя была уже приготовлена для ночи этой необычной горничной — малайцем; поставив свечи на стол, он удалился.
Желание мое было точно исполнено: огромный огонь горел в большом камине из белого мрамора, доску которого поддерживали позолоченные амуры. Свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид; я почувствовала, что ужас понемногу покидает меня. Комната была обтянута красной камкой с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесок и завитков, один прихотливее другого, с изображением танцев фавнов и сатиров, причудливые лица которых, казалось, улыбались в бликах огня, освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель; впрочем, не было еще и восьми часов вечера. Я переоделась в пеньюар и, заметив, что погода прекрасная, хотела открыть окно, чтобы окончательно успокоить себя безмятежным и приятным видом уснувшей природы. Но из предосторожности — я приписала ее слухам об убийствах, совершавшихся в окрестностях, — ставни были заперты снаружи. Я отошла от окна и села к столу у камина, решив читать о путешествии в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти и взять другой, но на пороге библиотеки страх опять овладел мною. С минуту я колебалась, потом, пристыдив себя за эту детскую боязнь, смело отворила дверь и подошла к полке, где были остальные тома издания.
Приблизив свечу к другим томам, чтобы рассмотреть их номера, я взглянула на пустое место, оставленное взятой мною по ошибке книгой, и увидела на стене блестящую медную кнопку, подобную тем, что бывают на замках. Она была скрыта книгами, стоящими на полке. Я часто видела потайные двери в библиотеках за фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного в том, что и здесь была такая же дверь. Однако стена, где она была помещена, совсем не подходила для двери: окна библиотеки были последними в здании, кнопка была вделана в обшивку стены рядом со вторым окном, дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.
Я отодвинулась немного, чтобы при помощи свечи рассмотреть, нет ли какого-либо признака двери, но, сколько ни старалась, ничего не увидела. Тогда я положила руку на кнопку и попыталась повернуть ее, она не уступала; я надавила ее и почувствовала движение, надавила еще сильнее — и дверь отворилась с тихим шумом. Она выходила на маленькую винтовую лестницу, проделанную в толще стены.
Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло успокоить меня. Я подняла свечу и увидела, что лестница углубляется почти отвесно. На минуту мне захотелось осмотреть ее: я даже спустилась на две ступеньки, но на большее у меня не хватило духу. Я вернулась в библиотеку, пятясь, закрыла дверь; она затворилась так плотно, что, даже уверенная в ее существовании, я не могла увидеть щелочек, отделявших ее от стены. Я поставила книгу на прежнее место, желая, чтобы никто не мог заметить, что я до нее дотрагивалась, ведь мне было неизвестно, кто еще владеет этим секретом. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, закрыла на засов дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.
Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою значительность в зависимости от настроения, печального или веселого, или от обстоятельств, более или менее критических, в которых мы оказываемся. Конечно, потайная дверь в библиотеке и винтовая лестница в толще стены — нечто вполне естественное; но когда вы обнаруживаете эту дверь и эту лестницу ночью, в уединенном замке, где живете в одиночестве и без защиты, когда этот замок находится в местности, где каждый день расползаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то тайной, когда недобрые предчувствия каждый миг приводят в смертельный трепет ваше сердце, — тогда все кажется если и не реальной угрозой, то, по крайней мере, ее призраком, ее иллюзией, а кто не знает, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой, ощутимой?
Тогда-то я стала сожалеть, что неосторожно отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь безрассудное, что оно возбуждается или уменьшается без всяких веских оснований. Существо самое слабое — собачка, что ласкается к вам, или дитя, что нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат хотя бы опорой для сердца, когда нет оружия для рук. Если бы со мною была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в чьей дружбе и преданности я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы. Между тем в одиночестве мне казалось, что я обречена на гибель и уже ничто не спасет меня.
В таком положении я провела часа два — неподвижная, в холодном поту от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь обычных, я прижималась каждый раз к ручкам кресел. Между одиннадцатью и половиной двенадцатого мне послышался отдаленный шум пистолетного выстрела, я привстала, прислонясь к камину, потом, когда все стихло, упала в кресло, откинув голову на его спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаза в другую сторону, поскольку боялась увидеть что-нибудь действительно страшное. Вдруг мне послышалось среди этой полной тишины, что ворота, расположенные напротив крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на своих петлях. Мысль, что приехал Орас, изгнала в минуту весь мой страх, и я бросилась к окну, забыв, что ставни заперты, хотела отворить дверь в коридор, но по оплошности или из предосторожности малаец запер ее, уходя. Я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, выходят на двор, я отодвинула засов и по одному из тех странных побуждений, какие рождают величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что вошедшие во двор могли быть и не Орасом с его друзьями, а свет в комнате показал бы, что в ней живут. Ставни были только притворены; я открыла одну из них и при свете луны ясно различила человека, открывавшего одну половинку ворот и державшего их полуоткрытыми, между тем как двое других, неся предмет — я не могла его рассмотреть, — прошли ворота, которые их товарищ закрыл за ними. Эти три человека, вместо того чтобы идти к крыльцу, обошли замок, но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, я начала различать форму предмета, что они несли: это было тело, завернутое в плащ. Без сомнения, вид дома, где могли быть люди, подал какую-то надежду тому или той, кого похитили, перед моим окном завязалась борьба, показалась одна рука и рукав женского платья. Не было никакого сомнения, что жертвой была женщина… Все это произошло в одно мгновение. Рука, сильно схваченная одним из троих, исчезла под плащом, предмет принял вид бесформенного мешка. Потом все скрылись за углом здания в тени липовой аллеи, ведущей к небольшому закрытому павильону, который я накануне обнаружила в дубовой роще.
