Владимир не говорил Миле ни слова все то время, пока они ехали к ее дому. Так же без слов он запер машину и вошел вслед за ней в подъезд. Он не смотрел на Милу в лифте, отводил глаза на лестничной площадке и даже не помог ей открыть дверь, хотя ключ почему-то плохо поворачивался. Он словно передал ей все полномочия. Самоустранился. Она должна решить, в какой момент прогнать его или… оставить.
Квартира дохнула им в лицо густым запахом пионов.
– Ты знал… – тихо сказала Мила.
– Что знал? – спросил он.
– Ты знал, что этот запах колдовской… Ты специально заставил меня оставить здесь цветы.
– Я просто не хотел, чтобы они завяли, пока мы будем гулять в парке.
– Ты все врешь! – сказала она и резко обернулась к нему.
– Я люблю тебя, – выдохнул он в легком сумраке коридора.
– Ты все врешь! Все врешь! Все врешь! – твердила она. Ей хотелось плакать. Она понимала, что никакие эманации, исходящие от вещей Романца, не смогут помешать ей оставить у себя Цебоева. Будут все те же простыни, та же она, Мила, только человек рядом с ней будет совсем другой… И с этим надо как-то свыкнуться, как-то понять и принять во всей простоте и естественности.
Владимир не стал разубеждать ее ни в чем. Он просто обнял ее и прижал к себе. Она заплакала. Ей было неприятно, что она плачет. Она помнила, что заплакала и в тот раз, когда впервые испытала любовный восторг с Романцом. Ей не нравилось, что она повторялась, хотя с ней рядом другой человек и вообще все другое… Она вообще должна стать другой, но почему-то все та же…
Цебоев не торопил ее, не утешал. Они стояли, обнявшись, в коридоре. Он ждал, когда она вдоволь наплачется. А она почувствовала, что успокаиваться не хочет. Ей так уютно плакать на его груди. Это ничуть не хуже, чем ощущать на своем теле его поцелуи. Это так же чувственно и эротично. Но слезы вдруг закончились сами. Владимир понял это сразу, приподнял к себе ее лицо и поцеловал в соленые губы.
– Я люблю тебя, – еще раз сказал он, и она уже не стала уличать его во лжи. Она хотела, чтобы он ее любил или хотя бы делал вид, что любит.
– У меня в доме нет каменных шаров, которые чистят память от ненужных воспоминаний, – прошептала ему она. – У тебя много лишних воспоминаний?
– Полно, но они ничуть не мешают мне любить тебя… – с легкой усмешкой ответил он.
– Тогда люби меня, Володечка…
– Я люблю… Я всегда буду любить тебя…
* * *
В собственной комнате, на тех же простынях, что помнили Олега Романца, Мила отдавалась другому человеку и понимала, что он говорит ей правду. Он любит ее, по-настоящему любит. Именно он, а не Олег, сделает ее счастливой и подарит наконец покой истерзанному ревностью сердцу. Владимир не подаст никакого повода для ревности. Он не сможет никого любить, кроме нее. А что же она? А она будет рада тому, что любит он. В конце концов, часто так бывает: один любит, другой – только принимает любовь. Между прочим, вовсе не от каждого захочется ее принять. Вот если вспомнить, к примеру, Алика… Нет, лучше не вспоминать… Эх, жаль, что в ее доме нет волшебного шара из лазурита. Но можно отключить память волевым усилием. Вот, пожалуйста… она уже забыла и об Алике. Она станет думать только о Владимире. Мила будет с благодарностью принимать его любовь. Он ни за что не догадается, что она не… А может быть, да? Как же трудно разобраться… А может, и не надо разбираться? Надо целиком отдаться ощущениям и чувствам. А мысли… ну их…
На следующее утро после того, как Цебоев ушел, Мила принялась лихорадочно собирать вещи Олега и поминутно выбегать на лестницу, чтобы выбросить в мусоропровод то зажигалку, то его любимую чашку с изображением тонконогого вороного коня. Миле не приходило в голову собрать вещи в какой-нибудь пакет, чтобы выбросить все разом. Ей нравилось избавляться от каждой вещи в отдельности. Она смаковала процесс уничтожения воспоминаний о Романце. Олег, конечно же, переживет и без своих шлепанцев, и без футболки, и без туалетной воды. Купит новые вещи, не разорится.
Когда в квартире не осталось почти ни одного предмета, связанного с Олегом, Мила задумалась. А как же ее наряды? Она же одевалась у Романца… Можно, конечно, и их выбросить, но… Нет, не стоит… Эти платья не столько от Олега, как ее бывшего любовника, сколько от художника. Сама Мила очень огорчилась бы, уничтожь Олег панно из ткани «Ива», которое висит у него дома, на Васильевском, в спальне. В общем, ей пора остановиться и прекратить заниматься ерундой. Вещи ни в чем не виноваты. Как сказал Володя, ненужных воспоминаний полно, но они не помешают им любить друг друга. Любить? Неужели все-таки любить?
* * *
– Это твой дом? – восхитилась Мила, оглядывая добротную постройку из светлого кирпича под крышей из новейшей фасонной черепицы теплого терракотового цвета.
– Да, теперь мой. Недавно купил. В нем четыре комнаты, но пока еще не все привел в порядок, – отозвался Цебоев. – Честно говоря, жить можно только в одной комнате, самой маленькой, но… – Он обнял Милу за плечи и развернул лицом к заливу: —…я не мог не привезти тебя сюда. Тут такая красотища! Ты только посмотри!!!
– Да-а-а, согласна… – Мила с восторженной улыбкой огляделась вокруг и воскликнула: – И залив в двух шагах! Чудо какое! – Потом повернулась к Владимиру и уже без всякого восторга в голосе сказала: – А говорил, что не наработал на особняк! Я гляжу, все-таки неплохо на чужих несчастьях зарабатывают частные сыщики!
– На чужих несчастьях зарабатывают также врачи, психологи, милиционеры и особенно патологоанатомы и работники похоронных служб, – усмехнулся он.
– Пожалуй… – вынуждена была согласиться она, отвернулась от него и вновь посмотрела на голубеющий залив. Затем, как маленькая девочка, спросила: – Володя, а можно я искупаюсь?
– Тут очень мелко. Чуть ли не километр надо идти до настоящей глубины.
– Жаль… Находиться у воды и не иметь возможности искупаться в жару, – огорчилась Мила.
Цебоев рассмеялся, глядя на ее смешно скуксившееся лицо.
– Давай лучше слегка перекусим с дороги, – предложил он, – зря, что ли, целую сумку провизии везли! А потом я, так и быть, отведу тебя туда, где можно плавать.
– И далеко идти?
– Не очень. Во-он за тем мыском…
* * *
Мила лежала с закрытыми глазами на покрывале в желто-красную елочку и пропускала сквозь пальцы мелкий песок. Попадались смешные толстые палочки, разбухшие от воды и высушенные на солнце. Они легко ломались с сухим треском. Миле нравилось их ломать. Нравилось вообще все. Ей было хорошо и спокойно. Ей было хорошо и спокойно с Цебоевым. Она в его обществе расслаблялась так, как никогда раньше не умела. Вот и сейчас ей ничего большего не хотелось – только ощущать ладонью сухие песчинки и скользкие толстые палочки, спиной – чуть колкую шершавость ткани покрывала, слушать гортанные выкрики чаек и дышать йодистыми запахами залива. А он, Владимир, непостижимым образом всегда знал, что ей надо. Почувствовав, что ей хочется побыть одной, он оставил ее наедине с чайками и песчаными фонтанчиками, которые она выпускала из своих пальцев.
