Короче, она пробыла у меня меньше часа, щеки у нее снова покраснели, но не от холода, а от гнева, она мерила шагами кухню, стуча каблуками, а я сидела на стуле, еле сдерживая слезы, и в конце концов расплакалась. Тогда, направив мне в нос свой указательный палец, она сказала: «Слезами делу не поможешь, крестная Бьянка. Разве я плачу? Я тебе однажды сказала, что оторву башку тем, кто погубил Нино. А ты когда-нибудь видела, чтобы я пускала слова на ветер?»
Она меня так напугала, что я узнать ее не могла, мою-то крестницу. Только сказала ей: «Что ты несешь, несчастная? Что плохого сделала эта девушка твоему неаполитанцу?» И тогда она заорала: «Мне плевать на нее, я с ней не разговаривала! И мне нечего ей сказать. Я не хочу, чтобы ты ей писала. Это мое дело, а не твое! Если она еще напишет, поступай как я». Тут она сняла конфорку с печки и бросила туда ваше письмо, смяв его в комок с такой злобой, которую, заверяю вас, я никогда прежде за ней не знала, даже в ее пятнадцать лет, когда она взбрыкивала, если ей делали замечание.
Потом сказала, что у нее дела в другом конце города, поцеловала на пороге, но как-то холодно. Я слышала, как стучали ее каблучки по лестнице, подошла к кухонному окну, чтобы увидеть, как она идет к тупичку. Я плакала потому, что она казалась мне сверху такой маленькой в своем бобровом воротнике, шапочке и муфте. Я так боюсь, что больше ее не увижу, так боюсь.
Возобновляю письмо в воскресенье утром, у меня глаза уже не те, чтобы много писать, должно быть, вы уже привыкли к этому. Вчера вечером я долго думала о Валентине и устроенной ею сцене. Но сегодня ярко светит солнце, и я уверена, что по весне она снова приедет, мне стало лучше, я облегчила душу, сказав вам правду. Вы спрашиваете, почему в октябре я написала по поводу Анжа Бассиньяно, что он «подох как собака, вернее всего от рук французских солдат»? Так уж у меня вырвалось, я и представить себе не могу, что он умер по-другому, чем жил, знаю — грешно так говорить, особенно повесив на шею крестик, но это сильнее меня, я никогда бы не поверила, что он умер во время штыковой атаки, как показывают на картинках, он был слишком большим трусом, наверняка сделал какую-нибудь гадость или глупость, и его просто расстреляли, но об этом не пожелали сообщить, ведь такое не поднимает моральный дух другим и пачкает наше знамя.
Вы просите объяснить слова Валентины, сказанные мне о том, что она обнаружила следы Нино на участке фронта на Сомме и что его следует «считать мертвым». Не уверена, что она сказала именно так, но наверняка имела в виду, что с этим покончено, что не надо об этом говорить. Мы так и поступали в прежние разы, мы о нем никогда не говорили.
Когда моя крестница снова пожалует ко мне, уверяю вас, дорогая мадемуазель, я ей опять скажу правду о том, что написала вам, пусть шумит себе и сердится. Я ведь знаю, что у нее доброе сердце, я сумею побороть ее подозрительность. А когда вы с ней, надеюсь, встретитесь, то убедитесь, что она заслуживала лучшей участи, чем ей выпало на роду, со всеми горестями, которые эта жизнь ей принесла. Но такова уж судьба всех людей, к сожалению.
Примите мои самые лучшие пожелания на Новый год, а также от мадам Сциолла и мадам Изола.
С уважением к вам,
мадам вдова Паоло Конте, урожденная Ди Бокка".
"Пьер-Мари Рувьер.
Улица Курсель, 75, Париж.
Сего 3 февраля.
Моя маленькая Матти!
Твое решение дать объявление в газетах я не одобряю. Так же, как, хотя и понятную, но зряшную снисходительность твоего отца. Я позволил себе сказать ему об этом и хочу, чтобы ты знала.
Я много размышлял после нашей последней встречи. И если всякие задержки и трудности с передачей сообщений, иначе говоря, наличие злой воли в том или другом эшелоне власти, позволили свершиться той подлости, в которую ты продолжаешь верить, я все же не вижу выгоды, которую ты получишь от разглашения этого дела. Ты действуешь словно вопреки очевидному и чисто умозрительно отказываешься верить, что твой Манеш мертв. Я уважаю силу твоей любви, и не мне, твоему другу, разубеждать тебя. Но я хочу сказать одну простую, а может быть, и грубую вещь: не забывай, что взамен расстрела Жан Этчевери получил бы пожизненную каторгу. Если ты каким-то чудом или по Божьему промыслу встретишь его, то пожалеешь, что раззвонила по всему свету об этой истории, ведь тебе не останется ничего другого, как прятать его, дабы спасти от исполнения приговора.
Прошу тебя, умоляю, мою дорогую, такую импульсивную, но не теряющую здравого смысла, отказаться от мысли напечатать снова это объявление и соблюдать отныне величайшую осторожность. В своих поисках истины обращайся только ко мне. Пойми, что, если хоть один из пятерых выбрался после той заварухи, ты станешь для него опасной, это касается и Манеша, а те, кто имел хоть какое-то отношение к той несправедливости, стараясь ее скрыть, не могут не стать твоими врагами.
Надеюсь, ты меня поняла. Я целую тебя так же нежно, как тогда, когда ты была маленькой.
Пьер-Мари".
На это письмо Матильда ответила, что она уже не ребенок, и точка.
"Оливье Бержеттон,
Собиратель механических игрушек, авеню Порт д'Орлеан, 150, Париж.
Понедельник, 15 марта 1920 года.
Мадемуазель!
Я знавал одного капрала Горда. Если это тот, которого вы разыскиваете, то мы были с ним на Сомме, между Комблем и лесом в Сен-Пьер-Вааст. Я был вахмистром и, хотя осенью 1916 года служил в другом полку, всегда забирал его письма и письма его взвода. Мне было противно, что его корреспонденция по причинам, о которых я не стану говорить, за исключением того, что во всем был виновен один глупый чин, не могла быть вовремя отправлена. Помнится, Горд был довольно высоким, лысоватым и скорее печальным человеком. Я имею в виду, куда более печальным, чем мы, остальные. Однако, как капрала, все его уважали.
Не хотел бы вас огорчать — тем более что не нуждаюсь в вознаграждении, таким образом я никогда не зарабатывал на хлеб — в общем, мне кажется, что он был убит в указанные вами дни, потому что один из наших солдат как-то сказал мне в январе 1917 года: «Помнишь высокого капрала, приносившего тебе письма? Он попал под бомбежку». Но так как я никогда не знал имени этого Горда, то, может быть, это и не он.
А вот Селестен Пу наверняка тот, кем вы интересуетесь, другого такого на свете не сыщешь. Какими только кличками его не награждали. Но все вши той войны не высосали столько крови, сколько он, занимаясь снабжением. Мы познакомились на том же участке фронта осенью или зимой 1916 года. Рассказывали, будто он поспорил на целый жбан супа с поварами, что если, мол, они не обернутся прежде, чем досчитают до десяти, то никогда не догадаются, что он проделал с этим жбаном. И жбан с горячим, он сам и двое его помощников исчезли до того, как повара обернулись. Потом те объясняли: «Не думайте, мы так поступили нарочно, у нас свои счеты». Но ни я, ни другие, слышавшие эту историю, им не верили, так как для Селестена Пу не было ничего важнее, чем дать пожрать людям из своего взвода. Мы все мечтали иметь такого спеца по доставанию супа.
