“Ехал песик на окне, Ваню вел он на ремне, а старушка в это время мыла фикус на коне” – примерно так.
Что там она спрашивала про договор с Уралмашем, который неизвестно как оказался в его спальне?
Он кое-как вытер голову и, как был, голый и мокрый, пошел искать договор.
Он перерыл все, даже в кресле посмотрел, где ночевала невиданная собака, – договора не было.
Его мог взять только один человек – Полина Светлова, и от этой мысли ему вдруг стало совсем скверно.
Зачем ей договор?! Если она взяла, почему не предупредила его?! Вчера они весь день болтались на работе, у нее вполне была такая возможность! И ночью он помчался к ней, и прижимал платком ее истерзанное веко, и исходил яростью и жалостью – опасное сочетание! – и спал с ней в одной постели, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и слушал, как она дышит, – и во всем этом было что-то новое, странное и притягательное.
До этих самых пор – до трех часов ночи, когда они притащились в его квартиру и он уложил ее спать, в собственной майке уложил, в соответствии со всеми на свете сценариями, имеющими условное название “Ночь нежна, или Утешение бывшей любовницы, попавшей в беду” – вот до этих пор он старательно и успешно задвигал в самый дальний угол сознания ее и все, что у него с ней было.
Не приближаться. Не прикасаться. Не рассматривать. Не вспоминать.
Очень просто, проще и быть не может, а запасной инстинкт, шептавший что-то соблазнительное и невозможное, пусть идет к черту. К черту!..
В три часа ночи все кажется не таким, как в три часа дня, и Троепольскому тоже… показалось.
Вдруг представилось ему, что именно это только и правильно – что она дышит рядом, а он боится шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и неудобно ему, и жарко, и две их бессонницы переплетены друг с другом так же, как пальцы, и руки устали, но им даже в голову не приходит разнять их. Нельзя разнять, потому что только так – правильно.
Запасной инстинкт приоткрыл глаза.
Ну что? Неужели не узнаешь? Или вид делаешь, что не узнаешь? Это же и вправду она. Она и есть.
Некуда тебе деваться, и сразу было некуда, именно поэтому ты так ловко представил дело, будто ничего особенного не происходит, и свел все к другому, тоже очень распространенному сценарию, имеющему название “Один эпизод из жизни хорошего мальчика, или Просто секс на работе”.
В три часа ночи, когда он истово и горячо жалел ее, ему вдруг показалось, что все возможно и, черт побери, не так уж и страшно! Не страшно именно потому, что это она – с ее пылкостью, смущением, влюбленностью, умением переводить все в шутку, чтобы не пугать его!
Они маялись одной бессонницей на двоих, и ему казалось, что он потихоньку начинает понимать что-то важное. И это важное настолько просто и не страшно, что все его инстинкты лежат, не шелохнувшись, как и он сам, а она все это время знала что-то, чего не знал он, и ничего ему не сказала и посмела быть такой, как всегда!
Договор, твою мать!..
Все ее дурацкие вопросы вдруг припомнились ему, все странные фразы, тревожные взгляды. Почему ее так интересовало, смотрел ли он Федины диски, когда обнаружил того с проломленной головой?! Почему она спрашивала про договор – она отродясь не занималась никакими договорами?! Зачем она приехала к нему вчера, когда его насилу отпустили из “ментуры”?! В последний раз она была в его квартире давным-давно, в разгар романа, а роман отгорел больше года назад!
Троепольский забрал этот договор из Фединой квартиры, потому что на самом деле он все смотрел – и диски, и бумаги, права была Полина! Даже под пистолетом он вряд ли сознался бы в этом, потому что это еще раз подтвердило бы, что он холоден, как впавшая в спячку анаконда, и даже раскроенная Федина голова не выбила его из равновесия настолько, чтобы он позабыл о делах и своих интересах!
Конечно, он все просмотрел – потому что должен был быстро решить, что можно оставлять ментам, а что нельзя.
На договоре было написано “Смерть врагам”, и Троепольский не хотел, чтобы менты как-то соотнесли дурацкую надпись с Федькиной смертью. Он-то точно знал, что “Смерть врагам” тут совсем ни при чем!
Зачем она его утащила, полоумная девка, которую он так жалел сегодня ночью и, кажется, даже немного любил?!
Троепольский зачем-то дернул в сторону дверь громадного шкафа, занимавшего всю стену, и некоторое время бессмысленно изучал аккуратные стопки собственной одежды. Договора не было и там.
Потом он сел на императорскую кровать, поджав под себя ногу, и сильно потер лицо. Волосы, холодные и мокрые, как водоросли, лезли в лицо.
* * *
Лера Грекова пила скверный кофе, сваренный немецкой кофеваркой из голландских кофейных зерен.
Для того чтобы поставить на стол чашку, пришлось провести некоторые специальные приготовления. Лера спихнула туда всю грязную посуду, а ту, которая в раковину не поместилась, составила на стол. Получилась гора, и у Леры окончательно испортилось настроение – вернется поздно, после института ей придется заехать на работу, и посуды только прибавится, а мыть все придется именно ей, и ночью. Мать ни за что не станет.
Маленькой, Лера часто завидовала другим девочкам, у которых были “нормальные” мамы и папы.
Мамы завязывали девочкам банты и клали в портфели щекастые красные яблоки – съесть на перемене. Лере казалось, что, если бы у нее было яблоко, чтобы съесть его на перемене с девчонками, чавкая, пачкая щеки, шушукаясь и поминутно оглядываясь на стайку мальчишек, которая скакала и орала возле невысокой школьной сцены в актовом зале, все у нее сложилось бы по-другому.
Папы по субботам разбирали девочек по домам, и Лера была уверена, что если бы в субботу она шлепала по лужам красными резиновыми сапогами, а большой и, безусловно, любимый мужчина держал ее за руку, и не пускал в лужи, и тащил ее портфель, и спрашивал недовольно, почему у нее по математике опять тройка, а впереди был бы дом с обедом, неказистым, наскоро сляпанным пирогом с вареньем, и длинный вечер “всей семьей” – она выросла бы другим человеком.
Папы не имелось вовсе, и матери лень было даже придумать какую-нибудь пристойную легенду – умер, погиб при исполнении правительственного задания, улетел на Северный полюс! При встрече с Троепольским Лера соврала, что папа умер. Яблока в портфеле тоже не было, и банты ей никто и никогда не завязывал – сначала были черные аптечные резинки, потом нелепые заколки, а потом она постриглась в парикмахерской на углу. Пришла и сказала сосредоточенно: “Отрежьте, пожалуйста!” Парикмахерша долго не соглашалась, отговаривала ее и сердилась, но Лера и в двенадцать лет была чрезвычайно упряма и умела настоять на своем. Мать ничего не заметила. У нее в этот момент был разгар романа – а когда разгар, трудно помнить о чьих-то там волосах! Лера относилась к этому с пониманием.
