А Анюта вернулась на готовенькое, сестра ее сразу на местечко непыльное в своем банке определила.
Ну, а потом — что ж вспоминать о том, что было? Были сестры Терехины — а кто их сейчас помнит?..
Клавдия тряхнула головой: пилось винцо из Франции легко, глоточек за глоточком — бутылки две опустошила, и теперь такая тяжесть в голове, а сердце, как плитой, придавило.
Анька Терехина весь вечер из головы не идет. Зацепила взглядом эта француженка — сердце аж зашлось: терехинские глазищи! А когда этот скотина Ращинский залез ей под одежду, как прищурилась мадам, выгнулась кошечкой, подморгнула одним глазом, приподняла дугою бровь — так Анька всегда делала, молча призывая в сообщницы! Клавдия тогда залпом полный бокал осушила, дурная мысль пришла в голову, и уже не отводила она глаз от француженки, даже следом за ней и Ращинским помчалась — но чего не покажется, не привидится, не причудится спьяна! Да нет ничего общего у этой Анны Морель с Анной Терехиной! Анька бы так не висла на шее у Ращинского, она его вообще терпеть не могла. А эта курва, как вручила свои сувениры, так глазами его раздевала, розовый язычок так и мелькал меж сладострастных губок!
Клавдия нащупала рукой угол матраса — не показалось, и впрямь распорот! Засмеялась пьяно, громко, прихлопывая обеими руками по постели: ну и дурак Минеев! С бритвочкой остренькой ползал здесь на коленках — ха-ха-ха!
Она вытерла выступившие слезы: вынюхивает! Наверное, все до ниточки перетряс, если уж и до матраца добрался.
Сегодня ей впервые не было страшно: плевать она хотела на своего муженька! Ничего он с ней не сделает! Да и не за что ее, Клавдию, наказывать — сто раз этому олуху уже сказала, не верит. Ну и хрен с ним!
Она открыла шкафчик около кровати, пошарила рукой — где же ее бутылка с джином? Неужели Минеев забрал — убить мало скотину! Нет, вот она, бутылочка. Почти полная. Вот и стакан из толстого стекла. Как хорошо, как приятно тепло разлилось внутри!
Клавдия сняла с себя вечернее платье, небрежно швырнула на кресло. Не убирая с кровати покрывала, улеглась поверх блестящей ткани. Жемчужное ожерелье мешало, скатившись на шею, придавливало ее. Клавдия бережно сняла дорогое украшение, повертела в руке. Другой рукой похлопала себя по высокой шее.
В пятнадцать лет Клавочка чуть не лишила себя жизни: два пьяных отцовских дружка, набравшись вместе с папаней, изнасиловали ее в темной грязной кухне, распластали на заплеванном линолеуме, зажали грязным полотенцем рот — голова билась о вонючее помойное ведро. А потом ширинки застегнули — и слиняли. А она в нервной горячке набросила ремешок с отцовских брюк на трубу в туалете, просунула голову в петлю — слава богу, ремешку тому было сто лет в обед, оборвался сразу же. Первое, что пришло тогда ей в голову: если сводить счеты с жизнью, то не через петлю.
А как? Клавдия прикрыла глаза. Год назад, когда так же было все в муку, наглоталась таблеток — два пузырька выпила, ровно сто штук. Думала, заснет — и не проснется, а пришлось пережить такие страдания, не дай господи. И стыд — все заблевано, грязно, тошно до смерти. Еле откачали — опять мимо!
А ведь тридцати еще нет, печально подумала Клавдия. Всего добилась — известности, богатства. А жить не хочется… Не хочется!
Может, бросить Аркашу и уехать в Америку? И что там делать — тоже джин пить? От школьного английского мало что осталось в памяти. Общаться только с любимым братцем, разговоры вести все о том же Минееве, да пропади он пропадом!
Клавдия снова потрясла головой: ух ты, как набралась. Зато наконец заснет — сколько уже ночей без сна. Глупая, глупая, стоило так пугаться?
Она подошла к окну, отодвинула штору — ночи в июне светлые. Скоро новый день наступит. Еще один день. Потом еще один, за ним следующий — так жизнь и пройдет, пустая, никчемная, никудышная.
Покачиваясь, Клавдия вошла в ванную, открыла кран. Крепко уцепившись за края раковины, ждала, пока вода заполнит ванну. Добавила хвойную соль, не пожалела плеснуть побольше пенного бальзама. Расстегивая лифчик, задержалась взглядом на левой груди и внутренне похолодела: надо же, за весь вечер ни разу не вспомнилось! Грудь не беспокоила, но тревогу вызывало затвердение внизу под соском, которое она обнаружила сегодня утром. Подумалось с тоской, что надо бы к врачу, но тут же отогнала эту мысль: чему быть — того не миновать. Если это раковая опухоль, оперироваться и лечиться она не будет. Мать прооперировали — и что? Через два года все равно померла в муках. А тетка родная от операции отказалась — и столько же прожила, и тоже был конец страшный.
Клавдия уставилась в зеркало: господи, как же она раньше не подумала, что болезнь эта меченая в их роду! Застонала, согнувшись. Пугала не смерть, которая теперь казалась неминуемой, а тягостный ужас, сопутствующий ей: больничные запахи, беспрестанные повязки, бесполезные процедуры, облучение, химия, от которой пухнет лицо и прядями вылезают волосы, и, что страшнее всего, неизбежная, мучительная, непереносимая боль, от которой мать, человек в общем-то терпеливый, жутко выла в полный голос.
Она медленно опустилась в душистую воду, запрокинула голову на стенку ванны.
Внезапно тошнота подступила к горлу — Клавдия резко выпрямилась. Перед глазами все плыло. Она представила себя в синем больничном халате, с желтым истощенным лицом, с потухшими глазами. Подумалось, что Аркадий ни денечка не потерпит ее, больную, в доме, отправит в больницу, подальше с глаз долой. И будет прав: ей, Клавдии, мать родную было видеть неприятно, а у тетки она и побывала всего-то пару раз. Жалеют, когда есть надежда, а нет ее — все нетерпеливо ждут неизбежного конца. Обреченность! «Ну почему я? Почему так рано? И ведь не пожила еще вволю! И счастливой себя не чувствовала ни одного денечка!» А может, забилась надежда, все не так страшно? Надо пойти к врачу и… Усмехнулась: все так, все так, и никуда от этого не деться! Ни-ку-да! Хотя… Выход, конечно, есть. Единственный? Наверное… Никогда не позволит она, безупречно красивая Клавочка, чтобы искромсали ее тело и чтобы источало это тело запах гноя, чтобы раздиралось на части и корчилось от чудовищной боли. Но даже не в этом дело. Не в этом! Она никогда никому не позволяла жалеть себя. И не позволит! Потому что — Клавдия прерывисто вздохнула — вся эта жалость на словах, и не более того. Нет никого, кто искренно содрогнется и заплачет, поддержит, найдет слова утешения. Да и не нужны эти слова Клаве: ей — все! Или ничего…
Она поискала глазами бритвенный прибор на полочке, уверенно отвертела блестящую ручку, достала лезвие, покрутила его в пальцах. С холодным любопытством осмотрела левую руку, сдунула с нее пену и, зажмурившись, резко провела острым концом по венам.
