— Разве нельзя было войти с другого конца? — спросил Санька.
— Можно, да я люблю тут прохаживаться. Прямо готический роман — ты читал «Защитника добродетели»?
— Нет…
— Ты что-либо вообще читал?
— Мне недосуг. С утра — урок, занятия, репетиции, потом перед представлением полезно поспать, а после представления тоже не до книг, — объяснил Санька. Это было не совсем правдой — свободное время найти можно, и не каждый вечер представления. Но чтение для него обременительно.
— Стой…
Никитин втащил Саньку в узкую дверцу, которая когда-то, прикрытая шпалерами или гобеленами, была потайной. Оба прислушались. Сверху спускался человек, медленно, неровной поступью. Он незримо прошел по анфиладе, стуча палкой, и пропал.
— Здешний, — сказал Никитин. — Лакей какой-нибудь отставной или истопник. Их отсюда пока не гонят. А теперь — соберись с духом…
Следующим помещением, куда они попали, была домовая церковь, когда-то великолепная, с позолоченным иконостасом, с дорогими образами, теперь — заброшенная. Один иконостас остался — разорять его ни у кого рука не поднялась. А паникадило сняли и унесли, напольные подсвечники также.
— Почти пришли, — прошептал Никитин. Вид разоренного храма даже его лишил ненадолго веселости.
Они пересекли церковь наискосок, Никитин отворил неприметную дверь, за ней был узкий и короткий коридор, куда выходили еще две двери. В одну он постучал условным стуком. Она отворилась.
— Здорово, Потап Ильич, — приветствовал Никитин обитателя темной комнатушки. — Вот мы тебе провиант принесли, на два дня хватит.
— Заходите скорее, ваши милости, нечего жилье выстужать, — отозвался бас.
— Ты что в потемках сидишь? — спросил Никитин, вталкивая в конурку сперва Саньку, потом войдя и сам. — Может, у тебя тут баба?
— Баба!.. — от этакого предположения бас расхохотался. — А что? Когда бы сама пришла — я б ее не выгнал. Так ведь не приходят, стервы.
— Держи провиант и докладывай.
— Ничего не было.
— Как — ничего?
— А так — батюшка наш только в храм выходил, служил, туда стариков человека три сбрелось, ну — для них. Потом ему просвирня Марковна узелок с просфорками да ковригу хлеба по старой памяти принесла, ругалась очень — сидит по уши в грязи. А кому у него блеск наводить? Попадья-то еще когда померла? Чуть не при покойной государыне.
— Вот упрямый черт! — даже с неким восхищением произнес Никитин.
— Ты сдурел — попа чертом честить?
— Вот, Румянцев, всем нам образец, — Никитин повернулся к Саньке. — Жил себе батюшка, в штате домовой государыниной церкви состоял. Дворец пришел в запустение, всех в другие места отправили, старых и бездетных — по богадельням, а этот остался. Я, говорит, своего храма не брошу. Я при нем сколько лет состоял, при нем, говорит, и помру. А смерть, говорит, если застанет в облачении и в алтаре, так то мне будет награда от Бога.
— Норовистый старчище отец Мисаил! — подтвердил бас. — И точно тут помрет. К нему уж приходили из епархии — ты, говорят, не крестишь, не венчаешь, не отпеваешь, отдай церковную книгу, помрешь — пропадет ведь, непременно на растопку пустят. Уперся — нет, да и все тут!
— А ты почем знаешь? Выспросил кого?
— Я вчера со здешним жителем Мирохой сошелся. Я ему стопочку налил, он мне полночи городил дребедень. Он сам из кухонных мужиков, а когда определили в богадельню — сбежал. Я, говорит, человек пьющий, но меня сама государыня помнит и в обиду не даст! Меня, мол, отсюда не погонят. А в богадельне тоска и от присмотра никуда не денешься.
Санька слушал, но не вникал. Он опять осознал нелепость своего положения — обстоятельства мешали душе скорбеть. Как вышло, что его загнали сперва в гости к госпоже Фетисовой, где он чудом избавился от чтения стихов? Как вышло, что он поехал в Деревянный дворец? Никитин тащил его и подгонял, а кто послал самого Никитина? Ведь было же над ним начальство — тот черный господин с сопливым носом, что ли?
Вместо того чтобы искать, найти и припереть к стенке красавчика Сеньку, он шатается по огромному заброшенному дворцу и слушает про неведомого батюшку…
— Точно ли никто за эти сутки не приходил к нему? — спросил Никитин.
— Точно так. Я для того и сижу тут в потемках, чтобы увидеть и услышать, коли кто идет.
— А чем развлекаешься? Богу молишься?
— Да песни пою, — несколько смутившись, признался бас.
— От твоей глотки как бы стекла не повылетали.
— Я тихохонько…
— Итак — что мы имеем? Днем отец Мисаил бывает в храме, посетители к нему приходят, вот, просвирня была. А как стемнеет? Один сидит?
— Один, да я за стеной, и слышу, когда кто через храм идет. Коли что — я тут же прибегу да криком всех соберу! — похвалился бас.
— А спишь когда?
— Сегодня заснул, как он спозаранку служить пошел. Я, ваша милость, честно хлеб свой зарабатываю! — обиделся бас. — Велено батюшку стеречь — я и стерегу!
— И стереги. Вот, Румянцев, обошлось без драки… — с заметным унынием сказал Никитин. — А я-то думал… Вот что, Потап Ильич. Ухтомский в Питер вернулся. Коли не сегодня — завтра, боюсь, прибежит. Бди, Потапушка, бди! Но не переусердствуй — ему довольно знать, что у его безо бразий могут быть свидетели, он не дурак. А то я тебя знаю — у тебя кулаки чешутся. Сие — во-первых, а будет и во-вторых. Поищи церковную книгу, братец.
— Я к нему заглядывал, когда он с утра в церковь пошел. Под кроватью — и то нет. Мало ли куда он ее во дворце спрятать умудрился! Она ведь ему каждый день не надобна. А тут драгунский полк вместе с лошадьми спрятать можно.
— Ну, ты все ж подумай, пораскинь мозгами. Пошли отсюда, Румянцев.
— Пошли, — согласился Санька. — Будь здоров, Потап Ильич.
— И ты, ваша милость, не хворай, — отозвался бас. — А служим честно, как государыне служили.
Санька понял — это отставной солдат, каких немало в столице.
Они вышли из Потаповой конурки и двинулись обратно — по коридору и через церковь. Никитин остановился у иконостаса.
— Румянцев, ты в Бога веруешь? — вдруг спросил он.
— А как же.
— Ну так помолись, что ли… Думаешь, я не вижу, что тебе тошно?
Сам он отошел к дверному проему (сама дверь давно была снята с петель), поставил фонарь на пол, прислонился к косяку — вроде бы и в храме, а вроде и снаружи.
Как молиться за упокой души — Санька не знал. Раньше не доводилось. Свечки за покойного отца и усопшую родню ставила мать, она же заказывала требы.
Санька подошел к иконостасу — в былые времена сиявшему позолотой. Лунный свет через высокие окна падал на невнятные лики — а ведь когда-то фигурант Румянцев мог на память перечислить образа местного чина, деисусного чина, праздничного чина, пророческого чина, как им следует располагаться. Всякие сведения, полученные в Театральной школе, вылетают из головы за ненадобностью — думал ли он, что придется ночью в разоренном храме вглядываться в лики, ища Богородицу и Господа в терновом венце, чтобы просить их за бедную Глафиру?
