– Но ведь по настоящему всё по другому.
– По настоящему жизнь – скучная, серая и короткая штука. Кому интересно смотреть, как будет «по настоящему» – после целого дня в офисе, на заводе или где-то там ещё? Людям нужны мифы. И почему бы и нет?
– А мне нужен кофе. А тебе?
– Не откажусь.
– Давай посидим на кухне. Я люблю кофе на кухне.
Они сидели за крохотным столом в крохотной кухонке и пили кофе.
Элис кивнула в сторону канарейки:
– Помнишь Соломона?
– Встречались.
– Всегда пел, как сумасшедший. Всё время. А теперь молчит.
– Охрип, может?
– Я думала это связано с тобой. Он перестал петь как раз, когда ты уехал в Африку. Мне казалось, что когда ты вернёшься, он может снова запоёт.
– Не уверен, что улавливаю твою логику. Разве что птичка влюбилась в меня без памяти.
– Нет тут логики. Просто у меня было чувство, что если он запоет – это будет хорошим знаком. А теперь, когда ты вернулся – и это хороший знак – я думала и он начнёт петь. Понимаешь?
– Да. Да, конечно, – соврал Эбботт.
Элис посмотрела на птичку.
– Ну спой, Соломон, спой что-нибудь.
Канарейка помахала крыльями, почистила пёрышки и продолжала молчать.
– И не надо шуточек про Песнь Соломона.
– Ты сегодня расстроена.
Элис пригубила кофе, откинула назад волосы.
– Ты ведь не любишь меня, так? Хочу сказать, ты не влюблён в меня. Вот и вся разница.
– Ты мне нравишься. Ты значишь для меня очень много. Но я не думаю о тебе всё время и меня не тянет посвящать тебе сонеты. Но, чёрт побери, что значат слова?
– Для женщины – очень много.
– Слова всегда звучат фальшиво. Послушай, мне нравится быть с тобой, нравится, когда ты рядом, и, – он закончил почти неохотно, – Я не хочу терять тебя.
Она как обычно смотрела вниз. Ей казалось, что сердце не помещается в груди. В первый раз в жизни, она чувствовала себя почти что любимой – и не могла говорить от счастья.
Помолчав, Эбботт сказал:
– Завтра мне понадобится сделать пару звонков, потом я уеду.
Он допил кофе.
– Меня не будет день или два. Потом всё закончится.
– Съезжу к маме, – сказала она.
– Неплохая идея.
Прядь волос упала ей на глаза, она откинула её назад.
– Потом, – сказала Элис, – потом, потом, – она снова распустила свои длинные волосы, – А это «потом» наступит – для тебя, для меня?
Эбботт собирался ответить чем-то вроде: «Надеюсь», «Может быть» или «Если повезёт», но вдруг понял, что она вот-вот расплачется.
– Разумеется наступит, – уверенно сказал он, – но не здесь.
– Ты ведь не про Южную Америку, где все эти военные преступники?
– Нет, – улыбнулся он, – не про Южную Америку. Про другую страну.
– Где мы будем в безопасности?
– …И заживём долго и счастливо.
– Не шути так. Пожалуйста.
Она опять была на грани срыва. Эбботт наклонился к ней, погладил по щеке.
– Поговорим о шутках потом, когда будем гулять под пальмами Шаар-а-Голан.
Он коснулся губ Элис, потом отпустил её и откинулся назад.
– Но к чему теперь говорить о будущем? Нам и сейчас ведь неплохо, не так ли?
– Замечательно, – ей вдруг показалось, что полночь засияла солнечным светом, – чем займёмся сейчас? Пойдём в постель? Или ты слишком устал?
– Я оскорблён и требую примерно наказать виновную.
– Можете начинать хоть сейчас, – и впервые за день она рассмеялась.
Вертолёт доставил Дорис в Лейфилд-Холл вскоре после заката. На ужин подавали дыню из Израиля (в плане гастрономическом Нджала не имел ничего против сионизма), форель в миндале, жаренную утку. Потом бисквиты и сыр, которые очень неплохо пошли под красное вино. И на десерт – клубника со сливками.
Ужин, вино, обстановка и прислуга, столь же незаметная, как и освещение, потрясли простую душу Дорис.
– Ты потрясающий, – повторяла она, – просто потрясающий.
– Давай ещё кофе, немного Арманьяка и – в постель.
Что они и сделали – к обоюдному удовлетворению. Дорис была проституткой не оттого, что ей не хватало денег или не было дома. Она была проституткой по призванию.
Она давала Нджале всё, чего ему хотелось и даже больше. Они занимались любовью во всех мыслимых позициях и изобретённых ими самими вариациях. Что особенно радовало Нджалу – так это явное наслаждение, которое получала Дорис. Многие женщины выдыхались после первого часа. Но не Дорис. Она получала удовольствие от каждого момента. Нджале приходилось поглощать чудовищные количества «Витабикса», чтобы держаться в этом ритме.
– Мне не нравится только одно, – сообщила она.
– Что именно? – встревожился он.
– Столько чёртова «Витабикса» и ни капли шампанского.
– Нет ничего проще, цветок мой.
Он поднял трубку:
– Артур, полдюжины бутылок Хайдсика, хорошо? И принеси их сам.
– Слушай, подожди минутку, мы же голые совсем.
– Дорогая, не обращай на него внимания. Это же слуга. Орудие. Instrumentum mutum. Расслабься и получай удовольствие.
Артур принёс шампанское, открыл бутылку, наполнил два бокала и исчез.
– Ух ты, он на нас даже глаз не поднял!
– Пей шампанское, цветок мой. «Витабикса» хочешь?
Это была великая ночь Нджалы. Ночи лучше у него не было и не будет.
Элис и Эбботт занимались любовью долго, нежно и страстно, отпуская иногда эротические шутки, смешные только для них двоих.
Потом они лежали рядом в темноте, расчерченной клетками лунного света и затягивались по очереди от одной сигареты.
– Тяжело тебе со мной? – спросил Эбботт.
– В каком смысле?
– Любовь ко мне против лояльности Департаменту, например.
– Я всегда на твоей стороне.
– Не совсем.
– Как бы то ни было, я привыкла жить двойной жизнью – в реальном мире и во сне.
– А где ты сейчас?
– Во сне. Но наяву.
– Тебя это не смущает?
– Меня – нет. Особенно теперь. Ладно, дай затянуться. Половину ведь выкурил.
– Почему особенно теперь?
– Потому что сейчас я живу. Живу, понимаешь?
– А «потом» тебя больше не беспокоит?
– Чёрт с ним. Жить надо сегодняшним днём.
– И ночью.
– «Ночь дана нам для любви» – сказал кто-то из великих.
– «…а не для сна», кажется так. Но есть ещё смерть. «Очень долгий сон», как сказал другой великий.
– Знаю, я учила это. Минутку, как это там…»Nox est perpetua…» что-то там ещё…»dormienda».
Он протянул ей сигарету.
– Нет, я – пас.
Он сделал глубокую затяжку, огонёк выхватил из темноты его лицо.
– Ты не обижаешься на меня? Что я тебя использую и всё такое?
