Дочь метнулась к аппарату, и ее голос из снисходительного тут же преобразовался в воркующий, причем точно таким же непостижимым образом, каким преображался голос Галины Андреевны Голощекиной, когда она говорила по телефону с мужем. Нина поняла, что это звонит ОН, очевидно, тот самый, с приятным голосом, который она уже однажды имела счастье слышать. Нина думала, что Лялька опять запрется в ванной, но та, посмотрев в сторону матери, неожиданно громким голосом сказала:
– Знаешь что, давай-ка приезжай к нам! Я матери во всем призналась, и она уже минут десять сидит в полном столбняке. Пора выводить! Захвати там… сам знаешь что…
Все те сорок минут, которые понадобились Лялькиному молодому человеку для того, чтобы добраться до жилища Муромцевых, Нина так и просидела на диване в режиме ожидания с глазами, горящими, как индикаторные лампы рентгеновского микроанализатора. Лялька ее не трогала, поскольку срочно красила глаза, взбивала кудри и прикидывала на тело одну тряпку за другой. Когда прозвучала трель дверного звонка, Нину пробила такая дрожь, будто это не к Ляльке, а к ней пришел жених, которого она еще никогда в жизни не видела и с которым ей сейчас же, немедленно, предстоит идти к венцу. У нее мгновенно пересохло во рту и одеревенели конечности. Когда в комнату вошел молодой человек, в дополнение ко всему Нине совершенно отказала членораздельная речь. Она не смогла даже приличным образом поздороваться, потому что перед ней стоял сам Давид Голощекин, и не убеленный сединами престарелый джазмен, а украшенный вьющимися смоляными кудрями молодой и статный сын Галины Андреевны и ее всеми уважаемого мужа Льва Егорыча.
– Вы меня не помните, Нина Николаевна? – тем самым приятным голосом спросил Давид.
– Помню… – прошептала Нина.
– Видишь, что с ней сделалось, как только я ей сказала о нашей свадьбе! – заметила молодому человеку Лялька.
– Что вы, Нина Николаевна, в самом деле, сидите с таким видом, будто у вас несчастье какое! – разулыбался Давид, которому, наверно, показалось, что он удачно пошутил. – У нас все хорошо, у нас – свадьба!
– Этой свадьбе не бывать! – вышла из ступора Нина и мрачно добавила: – Только через мой труп! – встала с дивана, с каменным лицом вышла из комнаты и заперлась в ванной.
– Ну мать – ты ваще-е-е! – крикнула ей вслед Лялька.
Дальнейших ее воплей Нина не слышала, потому что включила на полную катушку воду и в дополнение к этому заткнула пальцами уши. Когда она наконец решилась освободить уши и закрутить кран, в квартире стояла гробовая тишина. Она осторожно вышла из ванной. Ни Ляльки, ни Давида нигде видно не было. На кухонном столе в прозрачной пластиковой коробке белел взбитыми сливками огромный торт, зеленела запотевшая бутылка шампанского и, небрежно свесив головки, лежал букет кремовых роз с длинными стройными стеблями. Нина подошла к столу, дотронулась пальцем до этой стройности и вскрикнула. На пальце появилась алая капелька крови. Нина смотрела, как она увеличивается в размерах, и вместе с размерами этой капли росла в ее груди щемящая боль. Она всхлипнула и разразилась плачем. Она опустилась на пол возле стола с яствами и розами и рыдала в голос до тех пор, пока не заболели челюсти и нос не заложило до такой степени, что было уже не вздохнуть, не охнуть. Она, держась за стены, с трудом добралась до ванной и сунула голову под кран, забыв на нервной почве про отключенную горячую воду. Эта ее забывчивость в данном случае оказалась на руку, потому что холодная вода разом ее отрезвила, и она получила способность хоть как-то соображать. Нина вытерла голову, так спутав волосы, что пришлось замотать их в безобразный ком и сколоть старорежимными шпильками, оставшимися еще от мамы. Пройдя в комнату, она бросилась ничком на диван и принялась размышлять над создавшейся ситуацией. Конечно, не так она должна была встретить известие о Лялькиной свадьбе. Конечно, они должны были выпить шампанского и закусить тортом со взбитыми сливками. Но это было бы возможно, если бы на месте Давида был любой другой молодой человек. В лапы Голощекиным Нина дочь не отдаст! Пусть и не надеются! Но как объяснить Ляльке свое неприятие Давида, она тоже не знает. Не рассказывать же ей про его потрясную мамочку и про то, куда падает яблоко от яблони… Она все равно не поверит, раз влюблена. Нина вздохнула протяжно и прерывисто, как, бывало, вздыхала малолетняя Лялька, наплакавшись всласть. Как это она ей сегодня сказала: «Ты не знаешь, как любят?» Так, что ли? Как это она не знает! Глупости какие! Что она, хуже всех? А уж Ляльку она любит так, что… Впрочем, это из другой оперы. А в самом деле, была ли в ее жизни любовь? Может, и правда не было… Может, она, Нина, какая-нибудь ущербная… Может, ей не дано… Вот, например, в школе, в десятом классе, как раз тогда, когда они сидели со Светкой за одной партой, все девчонки были влюблены в своих одноклассников, а она почему-то ни в кого, если не считать легкого флирта на выпускном вечере с Ляховым. Она, конечно, и в юности читала романы про любовь, мечтала о ком-нибудь, вроде мистера Рочестера из «Джен Эйр» Шарлотты Бронте, но не слишком замечала устремленных на нее глаз ровесников. На вечере встречи по поводу двадцатилетия окончания школы ее пригласил на танец Женя Иваницкий, блестящий морской офицер, капитан первого ранга, и сказал, что влюблен был в нее в старших классах до безумия. Изумленная Нина спросила его, почему же он не дал ей об этом знать. Иваницкий, усмехнувшись, ответил, что она казалась ему слишком недоступной. Потом он еще говорил, что помнил о ней всегда, что даже дочку свою назвал Ниночкой, что так они и живут в его сердце две самые любимые Ниночки. Нина смотрела на красавца Иваницкого и не могла понять, почему не обращала на него внимания в школе. Она чувствовала, танцуя с ним третий танец подряд, что стоит ей только дать ему самый малюсенький намек, как она тут же получит в полное владение всего морского офицера, в парадной форме и с кортиком на боку. Но в ее жизни уже был печальный опыт возврата в прошлое. Вон он, Димка Ляховой, танцует с Наташей Евдокимовой и даже не смотрит в ее сторону, будто между ними ничего и не было. Нет, повторять пройденное она не станет… Ей очень не хочется присутствовать при том, как будет таять любовь к ней морского офицера, подобно уплывающему кораблю или печально известной стопке голубого кафеля. Нина заставила себя не смотреть больше в бездонные глаза Иваницкого и даже ушла с вечера раньше всех. Дома она достала групповую фотографию их 10-го «Б» и долго разглядывала лицо Жени, который, как оказалось, и тогда был лучше всех.
В Политехническом институте, где училась Нина, специальность «металловедение и термическая обработка металлов» считалась женской, и потому девушек в их группе было больше, чем парней; зато кузнецы, механики, электрики и прочие – почти сплошь молодые люди. Было где разгуляться девушкам. Но Нина и там почему-то не разгуливалась. Все праздники она вместе со всеми отмечала в общежитии. После каждой вечеринки таяло число девственниц, и уже обращенные опытные женщины активно вербовали в свой строй новых рядовых. В конце концов оставаться «еще не», когда все остальные «уже давно», Нине стало неприлично, и она пала жертвой собственного старосты Георгия Муромцева, которого тогда все почему-то звали Герой. Честно говоря, она не собиралась в тот вечер предпринимать ничего подобного, произошло то, что вернее всего можно назвать несчастным стечением обстоятельств. Они только что сдали трудный зачет по кристаллографии и решили отметить это дело портвейном «777», поскольку у знаменитого на весь Политех преподавателя по прозвищу Жмурик сдавать с первого раза удавалось далеко не всем. Собственно, только те, которые сдали, и пошли в комнату, где еще с двумя ребятами с другого факультета жил Гера Муромцев. Накануне Нина из-за этого зачета, который шел в диплом, зубря кристаллографические плоскости, почти не спала ночь. Жмурик мурыжил ее очень долго, намекая на то, что красивым девушкам никогда еще не удавалось сдать его предмет с первого раза. Нина решила во что бы то ни стало его все-таки сдать. И она сдала, но вышла от Жмурика выжатая, как лимон, с тошнотой, головной болью и с ломотой во всем теле. Когда они в Гериной комнате обмывали зачет, портвейн показался ей слишком крепким. Потом она узнала, что староста Гера старательно подливал ей в стакан водки, но тогда, очумелая от кристаллографии, она считала, что просто перезанималась и перенервничала. Каким образом они остались с Герой одни в комнате, Нина не помнила. В какой-то момент она вдруг обнаружила себя без юбки на узкой казенной койке рядом со старостой Муромцевым. Может быть, она так себя и не обнаружила бы, если бы староста, залепив мокрым своим ртом, как пластырем, ее рот, а острым носом – ее нос, не мешал ей дышать. Когда Нина таким образом очнулась, сопротивляться не имело уже смысла: она была слаба и пьяна, а Гера твердо решил довести начатое дело до конца. Обо всем последовавшем за пластыреобразным поцелуем Нина предпочитала никогда больше не вспоминать, но утром «после того», увидев на серой жеваной простыне бурые пятна и не сомневаясь в причине их происхождения, она сделала Гере предложение, потому что считала, что как честная женщина теперь просто обязана выйти за него замуж. Староста Муромцев поначалу даже не мог поверить такому своему сказочному везению. Его планы относительно Нины Степановой не простирались дальше парочки ночей в люлькообразной койке, а вышло так, что благодаря удачному сочетанию портвейна с водкой, он, мальчик из Сызрани, получал питерскую прописку в большой сталинской двухкомнатной квартире почти в самом центре города.
