Кажется, кто-то из великих писал про синеющие ночные окна и вьюгу. Вроде Блок. Или не Блок?..
Она вытянула ноги, даже застонав от удовольствия, и привалилась виском к холодной крашеной стене.
Как хорошо, что она набрела на этот дом. Как славно. Можно сидеть, вытянув ноги, и до утра ее никто не прогонит, а утром она и сама уйдет!
Только бы с Федором ничего не случилось.
Только бы его найти, и тогда они заживут по-другому!
Он обижался на нее, и Вероника отлично его понимала. Она и сама на себя обижалась, но что поделаешь, значит, судьба такая — жить одной, бороться одной и побеждать не всегда.
Точнее, почти всегда проигрывать.
И все-таки она не верила, ну, никак не верила, что битву за Федора она проиграла! Не могло такого быть, чтобы он украл… у своих! У Марьи Трофимовны, Петра Ильича, у Веры Игнатьевны, наконец! Он никогда и никому не делал подлостей, это Вероника точно знала, а красть у своих — подлость.
Как будто имело значение — у своих или у чужих!..
Конечно, когда денег нет никогда, кажется, что можно все, что угодно, лишь бы только они появились! А она ничем и никогда не могла Феде помочь — у нее нет связей и нужных знакомств, да и откуда бы им взяться?! Вот бывший муж мог бы помочь, но разве он станет?.. Ему никогда не было дела до Федора, даже когда тот маленький был. А потом Алексей выдумал какую-то глупость, что она его на себе женила, когда забеременела, хотя у них любовь была и никого она не женила!..
Она тогда из Парижа вернулась потому, что в Москве был Алеша, милый, любимый, единственный Алеша, который только и был ей нужен, а Париж ей был совсем не нужен!
Вспомнив про Париж, Вероника улыбнулась. Как много там всего было хорошего, особенно месса в соборе Святого Северина, на Левом берегу Сены! Там играл орган — никогда в жизни она больше не слышала, как играет орган в соборе!.. И Христос летел, раскинув руки, и жизнь была прекрасной, и хотелось плакать от счастья, и впереди была только радость — любовь, молодость, предчувствие важных и светлых событий.
Должно быть, она задремала и проснулась от того, что где-то далеко внизу, в шахте, что-то грохнуло и лифт поехал.
Она вздрогнула, открыла глаза и поднесла к ним часы.
Около шести. Нужно выбираться отсюда.
Тело не слушалось ее, подводило, и болело везде, кажется, даже зубы болели, и, преодолевая себя, она пошла по лестнице вниз, и холодно ей было, и есть хотелось, и тревога опять накинулась на нее, стала терзать желтыми острыми когтями.
Она не знала, как выбираться отсюда, от Китайской стены, но, слава богу, пришла какая-то ранняя маршрутка и довезла ее до метро!..
Совершенно разбитая, она приехала домой и, как только вставила ключ в замок, поняла, что в квартире кто-то есть.
Ей стало жарко, хотя до этого она вся тряслась от холода и мечтала залезть в горячую ванну. Очень полную и очень горячую!..
Бояться у нее уже не было сил, и она вдруг подумала: провались они все пропадом, эти ублюдки, которые так ее напугали и так мерзко ей угрожали!..
Решительной рукой она распахнула дверь, зажгла свет, привычно вспыхнувший в тесной прихожей, и спросила очень громко:
— Кто здесь?!
Что-то зашевелилось в комнате, упало и покатилось, и в прихожую выскочил Федор.
Ее сын Федор, заросший, здоровенный, длинноволосый, с разбитой губой и какой-то вмятиной на щеке!..
— Мама!!! — Он заорал так, что эхо грянуло в тесной прихожей, и в два прыжка подбежал к ней, давя какие-то черепки на полу. Она никак не могла вспомнить, откуда они взялись.
— Мама!!! — заорал он еще раз, подхватил ее на руки и сильно прижал к себе. — Ты что?! Сдурела?! Где ты была всю ночь?! Где тебя носило?! Куда ты подевалась?!
Под майкой у него бухало сердце, и его волосы лезли ей в глаза, и она целовала его счастливую небритую морду и, кажется, рыдала, а может быть, смеялась.
— Мам, ты что?! Я приехал, тебя нет, ваза разбита, на полу лужа!!!
— Какая лужа, Феденька, сыночек, ты что?! Ты жив, да? Жив?! С тобой ничего не случилось?!
— Нет, блин! — рявкнул он и еще раз прижал ее к себе, а то было отпустил. — Со мной ничего не случилось, а вот ты где была?! Где ты была, я тебя спрашиваю?! Ты что, позвонить не могла?! Я тут чуть с ума не сошел!!! Я все больницы обзвонил!!! Я тете Вере звонил!! Я всем звонил!!! Где ты шлялась, черт тебя побери?! И еще в кухна окно открыто, и лужа на полу, замерзла почти!
— Я… я просто забыла закрыть, Феденька!
— Какого лешего ты его открывала-то?! И вообще, где ты была?!
— Тебя искала, — выговорила Вероника и прижалась к его майке. — Я даже к Димке ездила, к Митрофанову! Помнишь его?
Федор выпучил глаза.
— Куда ездила?! Зачем тебя к нему понесло!! Чего тебе дома-то не сиделось?!
Сверху он размашисто поцеловал ее в макушку и пристроил ей на голову щеку.
— Ма-ма! — Он потерся об нее щекой. — Где ты ночевала?
— У тебя телефон не отвечал…
— Да у него на морозе батарейки сдохли! Дерьмо потому что батарейки! Поду-умаешь, телефон не отвечал, в первый раз, что ли, у меня телефон не отвечает!
— Марья Трофимовна звонила. И еще какие-то люди. И Вера Игнатьевна, — заговорила Вероника совершенно счастливым голосом. — И по НТВ сюжет показали, что у нас в музее ЧП, и как раз в вашем отделе. Я так перепугалась, Федя, ты представить себе не можешь, как я перепугалась! И я поехала тебя искать, у тебя мобилъник не отвечал.
Счастье стекло с него, как вода.
Он опустил руки, сделал шаг назад и, кажется, даже стал меньше ростом, хотя только что был здоровенный, как шкаф.
— Федя?!
Он покивал, как будто сам себе, и ушел в комнату.
— Федя?!
— Мам, ты только не переживай. Полы на кухне я вымыл.
— Какие полы?!
— Ну, где лужа была. Там еще масло какое-то было разлито, я вытер.
Вероника стащила сапоги и пошла за ним в комнату прямо в куртке.
— Феденька…
Он зачем-то трогал корешки книг огромной, совершенно мужской ладонью. Вероника смотрела на него.
Он дернул плечом.
— Мам, что ты смотришь на меня, как на покойника?!
Вероника подошла поближе и развернула его к себе. Он избегал ее взгляда, все отворачивался, косил, рассматривал пол и книги. Дались ему эти книги!..
— Федя, самое главное, что ты жив и здоров, — твердо сказала мать, как говорила когда-то в детстве. И когда она так говорила, становилось ясно, что все уладится.
Как-нибудь да уладится, ничего, не пропадем!
— Ты жив и здоров, а все остальное решаемо. Ты слышишь меня?
Он взглянул на нее.
— Мама, это я украл из музея серебро и бронзу. Демидовские.
Он ждал, что она хлопнется в обморок, или, по крайней мере, изменится в лице, или начнет, по своему обыкновению, кудахтать.
Она не сделала ни того, ни другого, ни третьего.
