Подали «подкидыша». Им оказалась короткая, всего в четыре вагона электричка. Люди бросились на штурм. Я никогда не смогла бы в нее втиснуться, если бы толпа не понесла меня сама и не запихнула в вагон, сунув носом прямо в отвратительно воняющий рыбой чей-то рюкзак. Сзади меня подпирала тетка с двумя корзинками и умоляла податься вперед еще хоть чуток. Я никуда больше двигаться не могла, но тетка все равно влезла, и двери электрички тут же закрылись, отрезав добрую половину страждущей толпы.
– Повезло, – сказала мне в спину тетка. – Следующий через два часа.
Мне опять показалось, что мы на войне. Сейчас эта «теплушка» тронется, а потом завоют летящие вслед за ней «мессершмиты». Уцелею ли я? Уцелеет ли моя любовь?
Вместо «мессершмитов» где-то в конце вагона завыла собака, и, как люди ни пытались ее утихомирить, выла она до самых Капелек. Вместе с теткой с корзинками мы вывалились из вагона практически на берег Мсты.
– Вы случайно не знаете, в какой стороне живет Воронцов Иван Игнатьевич? – спросила я тетку, которая связывала ручки корзинок платком, чтобы легче было их нести, перекинув через плечо.
– Это который же Воронцов? У которого громадная серая псина?
– Да-да, – закивала я головой. – Пса Туманом зовут… ну… потому что он не просто серый… Он голубоватый такой…
– Ага! Нашли себе Тумана! – почему-то вдруг вызверилась тетка. – Это не Туман, а настоящий Джек-потрошитель. Представляешь, за это лето загрыз у меня трех кур, будто лиса или волчара какой. И, главное, не голодный ведь! Он их деду своему в качестве трофея приволок и на крылечко сложил. Подарочек, мол.
– А Иван Игнатьич что? – еле сдержала улыбку я.
– Знамо дело что – выпорол. Так этот зверь теперь меня все время облаивает, будто я виновата!
Тетка наконец устроила у себя на плече корзинки, и я заискивающе спросила:
– Так, может, вы мне покажете, как до него добраться?
– Добраться до него, милая, не так-то просто, хотя мы с ним и соседи. Вишь, на том берегу живем! – И она простерла могучую руку над рекой.
– Так ведь, наверное, где-то должен быть мост? – предположила я.
– Должен. Только его нет. Вернее, есть, но далеко.
– И как же вы…
– Бо-о-о-орька!!! – неожиданно громко, почти как Шаманаев, гаркнула тетка. – Ты здесь аль нет?
– Само собой здесь! Где ж мне еще быть? – снизу, от воды, отозвался тонкий мальчишеский голосок.
– Айда за мной, – бросила мне тетка и, чертыхаясь, начала спускаться вниз по довольно-таки крутому берегу.
Я спускалась за ней, испытывая чувство стыда за то, что на горбу бедной тетки две тяжеленные корзинки, а я прыгаю налегке.
– Может, вам помочь? – жалко проблеяла я.
– Да куда тебе! – презрительно бросила через плечо тетка. – Сама смотри не сверзнись! Темновато уже.
На Мсту действительно уже опускался густой серовато-синий сумрак. От воды тянуло холодной злой сыростью поздней осени. У берега качалась небольшая лодчонка, в которой горбился мальчишка лет десяти. Эдакий несовершеннолетний Харон.
– Че так долго? – сердито и очень солидно спросил он.
– Скажи спасибо, что вот женщина подвинулась, – тетка локтем руки, придерживающей корзинки, показала на меня, – и я в «подкидыш» влезла, а так бы тебе тут еще часа два пришлось куковать. Дай-ка женщине руку!
«Харон» протянул мне тощую, но крепкую ручонку и втащил в лодку. Я тут же завалилась на самое дно, и лодку повело от берега.
– Че, никогда в лодку не садилась, что ли? – рассердился парнишка, выравнивая свой «челн убогий».
– Не-а, – сказала я, и это было почти правдой. Не считать же юношеские лодочные прогулки с ухажерами на пруду парка культуры и отдыха.
Парень велел мне сесть на нос лодки. Кое-как усевшись на далеко не стерильные доски и стряхивая с полы плаща грязные холодные капли воды, я услышала голос тетки, прочно угнездившейся между своих корзин на другом конце лодки, который, оказывается, назывался кормой:
– Ты Игнатьичу-то кем будешь?
Игнатьичу я была никем, но сказала:
– Я-то? Племянницей…
– А че он тебя не встретил?
– Да я… это… сюрпризом… Чтобы… значит… обрадовался…
– А че без вещей?
– Я ненадолго…
В этот момент «Харон» ловко подвел лодку почти к самой лестнице, ведущей к домику Ивана Игнатьича. Мы молча выгрузились. Тетка дала руководящие указания парнишке, опять занявшемуся лодкой, и мы с ней начали подниматься наверх. Я опять попыталась предложить свою помощь, но тетка ни одной корзины так и не отдала.
– Что б ты понимала! – сказала она. – Одну тащить тяжелее, потому что неудобно, а так корзинки с двух сторон создают равновесие. Тяжеловато, конечно, зато не качает.
Когда мы сошли с лестницы на берег, тетка опять очень зычно крикнула:
– Игнатьич! К тебе тут… племянница… кажись…
Я поняла, что моей попутчице не терпелось выяснить, признает ли меня Воронцов или я, может, окажусь какой-нибудь мошенницей и аферисткой. Если аферисткой, то хорошо, потому что тогда можно будет меня показательно задержать, а потом до конца жизни рассказывать об этом своим детям, внукам и всей деревне Капельки.
Когда мне навстречу с радостным лаем выбежал Туман, тетка, похоже, здорово огорчилась. А когда Иван Игнатьич воскликнул: «Надя?!» – ей и вовсе ничего не оставалось делать, как, вежливо поздоровавшись с дедом Егора, отправиться восвояси под тяжестью своих корзин.
– Надя? Что случилось? – спросил Иван Игнатьевич, когда мимо нас с веслами пробежал малолетний «Харон», и я удивилась, что дед еще помнит, как меня зовут.
– Да уж случилось… – кусая губы, чтобы не заплакать, выдавила из себя я. – Он… он женится… на другой…
– Пойдем-ка в дом, – предложил Иван Игнатьевич и уже в полной темноте пошел впереди меня, освещая нам путь смешным, оплетенным проволокой старинным фонарем. Я поплелась за ним, обильно роняя горькие крупные слезы на дорожку, выложенную уже знакомыми мне кружками распиленных бревен. Уж до чего у меня было плохо на душе, а я все же умудрилась при этом подумать, что деревянными кружками выкладывать дорожки гораздо лучше, чем краденым боем кафельной плитки с керамического завода.
– Сейчас чай пить будем, – вполне весело и безмятежно сообщил мне дед Горыныча. – У меня хороший. На травах! Да ты ведь знаешь…
Я удивилась, что он говорит про какой-то чай на травах, когда нужно говорить совсем о другом. Я проделала к нему такой долгий путь, чуть не перевернула лодку «Харона» и извозила весь свой плащ в том, что плескалось на дне «утлого челна», вовсе не для того, чтобы по-обывательски пить чай на его душистой кухоньке. Как он не может понять, что я вполне могла бы уже лежать на дне Мсты? Или все уже кончено? Может быть, десятилетний прапраправнук настоящего Харона действительно перевез меня в страну мертвых, где уже нет никаких забот, кроме как попить от скуки чайку, вспоминая дозагробную жизнь?
