– Идем в дом, пора одеваться. Да расчеши волосы, иначе так и высохнут, будешь ходить как чучело. Бабушка тебе тогда задаст!
Я иду в свою комнату наверху. Дом новый, мой ровесник. К тому времени, когда я родилась, старый совсем уж прохудился и построили этот – просторный, с верхним этажом-мансардой, с двумя комнатами в ней, одна из которых и предназначалась мне. Игорь спит в Лехиной спальне – напротив. По правде говоря, Леха редко здесь бывает – ему скучно в Телехове, парню подавай спортивные лагеря, где он со своими дружками из футбольной банды только и делает, что гоняет мяч, словно ему дома футбола мало. Совсем какой-то повернутый на почве спорта. И это хорошо, что Леха не ездит в Телехово, потому что он постоянно ябедничает на меня, и мы с ним без конца ссоримся, а то и деремся.
– Ань, ты готова?
– Подожди.
– Я захожу.
– Нет!
Я не знаю, что мне делать. Жизнь разбилась, и сейчас я должна что-то придумать, чтобы не рассыпались осколки.
– Чего ты сидишь? Одевайся!
Игорь все-таки входит, достает из шкафа мои джинсы и майку. Хорошо, что я хоть белье успела надеть.
– Ань, шевелись, надо идти. Скоро коров погонят, и дедушка, застав нас дома, поймет, что мы где-то шлялись весь день. Тогда до самого отъезда нас со двора не выпустят.
– Дай мне немного времени, я устала.
– Нет у нас времени. Уже смеркается, дедушка приведет корову. Он не должен застать нас дома.
Игорь силком натягивает на меня яркую розовую майку, в джинсы я втискиваюсь сама.
– Кофту возьми, похолодало. И расчешись, не ходи растрепой. Ну давай же, малыш! Вот, надень…
В его ладони поблескивают золотые сережки с розовыми камешками.
– Это мамины, ей родители на выпускной подарили. Теперь твои. – Игорь вдевает сережки мне в уши. – Давно хотел дать тебе, да все случая не было.
– Но…
– Мама бы хотела, чтобы ты их носила. Она любила тебя.
Впервые за все время Игорь заговорил о своей матери. Тетя Лиза и правда всегда была очень добра ко мне. Дядю Сашу, отца Игорька, я видела редко, тот часто ездил в командировки, а тетя Лиза обычно бывала дома, когда я забегала, почти каждый день, например, взять книжку, коих было множество в квартире, библиотеку собирал еще дед-профессор, а то и просто так. Тетя Лиза всегда радушно встречала меня, поила чаем, кормила всякими вкусностями и заплетала мне косы. Шутила все, что, если бы Игорь был девочкой, она бы завела такие же косы ему… Она была красивой и веселой женщиной, всегда чему-то радовалась, никогда не задавала скучных и неприятных вопросов, не давила на психику и, казалось, все понимала. И вот ее не стало. Но я только сейчас поняла, что тети Лизы больше нет и не будет никогда. Сейчас, когда Игорь сказал о ней вслух.
– Спасибо, очень красивые.
– Тебе идут. Ты такая же белобрысая, как была мама. И кожа у тебя такая же светлая, хотя сейчас этого и не скажешь, больше похожа на сковородку.
– Чего это я сковородка?
– Пригорела сильно. Ну, двинули.
Я еще раз заглядываю в зеркало. Что ж, выгляжу вполне прилично: косу заплела, ленточка голубая, шелковая, вот сейчас немного «Серебристого ландыша» на себя брызну – и все, можно идти. Эти духи мне покупает мама, они ей нравятся.
– Ты очень красивая, знаешь?
Ничего подобного Игорь никогда мне не говорил. И я не знаю, что ему ответить.
– Идем, пора.
Взявшись за руки, мы в сумерках бежим на соседнюю улицу, где играет музыка, и вливаемся в толпу танцующих. Сельские свадьбы тем и хороши, что гуляет на них все село, и в толпе невозможно понять, кто есть, а кого нет.
Вдруг меня выдергивают из плотного кольца разгоряченных танцем тел.
– Ты где шастала?
Голос бабушки звучит сердито, но на самом деле она явно рада, что наконец отыскала меня. Вон как ласкает меня взглядом. Пригладила волосы, поправляет кофточку.
– Где ты пропадала целый день? Ты голодная?
– Ага.
– Хорошо хоть кофточку надела, вечер сегодня не теплый. А Игорь где?
– А вон, с мальчишками.
– Стой тут, я его заберу и покормлю вас.
Бабушка ведет нас сквозь толпу к шатру, под которым накрыты столы, составленные в один. Их снесли сюда со всего села, как и лавки.
– А ну-ка, навались, костлявая команда!
Мы садимся, бабушка несет нам чистые тарелки и вилки.
– А, соседи дорогие… С вами и выпьем, а то все разбежались.
Дед Мирон, немного хмельной, усмехается в усы, сидя напротив. Поднимает рюмку.
– Вот чтоб и на вашей свадьбе я так погулял!
– Де-е-е-да-а-а-а… – слышать такое мне как-то неудобно.
– А что – деда? Позовешь меня на свадьбу, или как?
– Конечно, позову…
– Ну, то-то. – Дед Мирон достает из пачки папиросу. – И я, если доживу, обязательно приду. А как же! Ты уж совсем заневестилась. Да жених хоть куда, справный парень!
– Ну, де-е-еда…
– Чего – деда-то? Плохой разве парень? Ну-ка, говори сейчас же – плохой?
– Нет, хороший…
– То-то. Парень – орел! Так чего кочевряжишься? Все вы, девки, глупые. Но ты деда слушай. Парень тебе – пара, лучшей и искать не надо.
Дед Мирон смеется, и я понимаю: он заставил меня сказать то, что ему было нужно, и теперь ему смешно, ведь так меня обошел.
– Ешьте, пока горяченькое. – Светлые глаза старика ласково смотрят на нас. – Хорошие дети, уважаемых родителей дети, и дай вам бог…
Я догадываюсь, что именно означает его «дай вам бог», но делаю вид, что не слышу. Мне ужасно неловко, а потому я хватаю кусок хлеба и принимаюсь за жаркое, не глядя в сторону Игоря. Пусть не думает, что я…
– Игорек, идем танцевать! – подходит Танька, девушка с нашей же улицы, немного старше Игоря. И тащит его за собой.
А тот идет. Ну, и пускай валит, невелико счастье…
– Пирожок вот скушай, Аннушка. Бабка моя напекла чуть ли не целый воз. – Дед Мирон пододвигает ко мне миску с пирогами. – Никуда парень от тебя не денется, не надо хмуриться.
Его заскорузлая рука гладит мою ладонь. Дед Мирон очень добрый, а уж к детям – бесконечно. Но никогда он не говорил со мной вот так.
– Растут дети, растут… Кажется, недавно совсем мамка твоя тут бегала – маленькая, светловолосая. Все исподлобья глядела, и драчунья была страшная. А теперь ты. Словно вчера видел тебя в коляске, оглянуться не успел – уже девушка, красавица, невеста совсем. Вот как время бежит.
– А мы видели дот на Ганином болоте! – неожиданно для самой себя выпалила я.
Глаза деда Мирона настороженно блеснули. От веселья и следа не осталось.
