Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, — торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе — и слаженными движениями береговой стражи.
Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог — огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно — посередке возвышение в поларшина, а на нем — что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен — какая-то еле видная мебель, на столе — вроде бы двусвечник.
Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате — мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял — в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу — и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно — лучше даже Анютиного.
Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.
Вспомнив, для чего сюда забрался, Санька выглянул в окно и увидел сад. Тут он понял, что дом больше, чем ему казалось: когда его привозили во флигель и увозили оттуда, он видел переулок и двор с тропинкой, а выходящих в сад окон не заметил.
Задув свечи и поставив двусвечник на прежнее место, он вышел из комнаты озадаченный. Оказывается, здесь бывает красивая женщина — а Никитин божился, что у них мужское царство, даже стряпухи нет. Решив, что постарается ее увидеть, Санька пошел к Потапу, а вскоре приехал откуда-то Келлер и объявил, что сегодня ночует в этом доме. Сели за поздний ужин, во время которого подали бутылки с венгерским вином, и Саньку к постели доставляли уже чуть ли не в охапке.
Ночью фигурант проснулся от некого естественного желания. Он встал, желание удовлетворил и задумался — а не сбежать ли? Время такое позднее, что все давно спят, можно потихоньку выбраться и уйти. Гриша Поморский наверняка впустит и расскажет новости. Есть, правда, деликатное обстоятельство — брать или не брать новую одежду, которую ему изготовили за немалые деньги. Расставаться с ней жалко… да еще перстень… Ведь ежели продать его — то год можно жить припеваючи! Сбежать в Москву, а лучше — в городок попроще, в Тверь или в Калугу, пойти по стопам Сеньки-красавчика, найти богатую вдовую купчиху да и жениться… и ко всем чертям послать береговую стражу…
Сражаясь с совестью и почти одолев ее доводами рассудка, уже мысленно поселившись в хорошем доме и помимо увесистой супруги обзаведясь любовницей, на той грани сна, где еще и действительность можно ощутить, и видения являются, Санька услышал голоса, довольно громкие.
— Заноси, заноси, — командовал незримый мужчина. — Боком… боком… так…
Мигом оказавшись у двери, Санька приоткрыл ее, сделав щель, которая позволила слышать лучше.
— Вот корпия и бинты, — зазвенел никитинский голосок. — Может, я доктора привезу?
— Сами сделаем перевязку. Выспрепар, не путайся в ногах… Потап, клади его… Григорий Фомич, где водка?
— Световид, ты ранен! — воскликнул Никитин.
— Ну, ранен, это не повод вопить на весь дом. Сперва его перевяжем, у меня только плечо задето. Закрой дверь, комнату выстудишь.
— Дивом, дивом спаслись! — сказал Келлер.
— Ты вот что, Выспрепар… ты сходи в сарай и принеси веревок, там должны быть какие-нибудь старые вожжи… а ты, Дальновид, помогай мне врачевать… разрезай на нем рубаху и держи его крепко…
— Вот водка, Дмитрий Иванович, миска, плошка…
— Подвинь сюда стол.
Незнакомый мужчина распоряжался по-хозяйски. Санька вспомнил того кавалера, который издали его разглядывал, — он, что ли?
Мимо двери быстро прошел Келлер со свечкой, оберегая ладонью огонек. Санька замер, но Келлеру было не до него.
Странные дела творились в этом доме.
— Не послать ли записочку Моське? — спросил Никитин.
— Рано, друг мой… да держи же его!.. Господину Моське мы доложим, когда все раскроем. И я хотел тебя просить — коли у нас такие новости, придержи, бога ради, Миробродовы творения, никому их не показывай.
— Обидится. От обиды он вредный делается…
— Знаю. Да только придется с ним как-то договориться.
— Ты уж сам, Световид, тебя он, может, и послушает.
— Не послушал же, когда я пытался предотвратить эту нелепую ссору с Княжниным. Жан, говорил я ему, этот господин был к тебе добр, а недостатки и нестроения есть в каждом семействе, и все женщины некстати языкасты. Нехорошо писать комедии про семейство своего благодетеля. Просто — нехорошо, как бы ты на него вдруг ни озлился. Так нет же — вместо того, чтобы спрятать свою «Бешеную семью» в сундук, снес ее в театральную дирекцию.
— Помяни мое слово — сцены этой опере не видать.
— И слава богу, Дальновид.
Санька вспомнил круглолицего юношу, которого все считали талантливым. Оказалось, этот неуклюжий гений был еще и несговорчивым.
— Но если он поймет, что издание «Каббалистической поч ты» откладывается…
— Ничего не случится, он свои переводы и письма не заберет — ведь больше они в столице никому не нужны. А если и заберет — то потом когда-нибудь, найдя других издателей.
— А не обратится ли он сгоряча, через Моськину голову?
— Будем молить Бога, чтобы он до этого не додумался. Тот господин может, выслушавши да Миробродовых творений начитавшись, посмеяться от души и слишком рано дать им ход.
— А знаешь, Световид, я бы предупредил Моську, — сказал Келлер.
— Тут ты прав. Я сейчас же напишу ему. А Потап рано утром отнесет записку. Мы доведем все это дело до сведения двора, но не сейчас и не так.
Санька слушал, затаив дыхание, и при последних словах Световида перекрестился. Кто же эти люди, чем занимаются, в каких боях получают раны, и отчего все это должно быть занимательно для самой государыни? Уж не заговорщики ли они?
О последних у фигуранта было самое туманное понятие — как и все танцовщики, он мало интересовался о событиях за пределами театра. Разве что новости светской и придворной жизни ему любопытны — не знать придворных сплетен в столице было признаком феноменальной глупости. Даже торговки ветошью могли сообщить, кто из придворных дам выходит замуж, кто из кавалеров к кому сватается, и во сколько обошлась государыне новая коллекция камей и медалей, купленная по ее приказу в Париже.
