Аня расхохоталась:
— А ты сам себя к этой категории не относишь?
— Почему не отношу? Запросто! Ты видела врачебные почерки?
— Ну, это уже из области графологии! — пропела Аня. — Она вообще псевдонаука.
Не скажи. Это характеристика. Я на днях одной даме выписал лекарство, чтобы согнать воду, она ее многовато набрала, ребенок там прямо плавает. А дамочка посмотрела на рецепт и шепчет: «Вы меня, пожалуйста, извините, Анатолий Германович, но вы уверены, что в аптеке это прочитают?» Пришлось сказать, что уверен. Прочитали… Только после этого дама стала посматривать на меня с опаской. Как на подозреваемого. Думаю, в кретинизме. Ну, на худой конец, в сумасшествии. Почему бы и нет?
Аня снова залилась смехом.
— Ты всегда была хохотушкой… — вдруг сказал Толя. — Была и осталась…
И глянул на нее спокойно. Его глаза казались чересчур умиротворенными и ясными, и их откровенная безмятежность не слишком понравилась Ане.
Алевтина приехала в Москву несколько лет назад из брянской глубинки. Шумный большой город, гомонящий сутками напролет, Але не понравился. Уж очень колготно…
Она вспоминала неторопливую, никуда не спешащую речку, испуганно мелеющую и высыхающую к концу лета, как усыхает чахоточник… Негустой, но всегда готовый спрятать в тени лес… Пригорающие на летнем солнце луга… Но жить там Аля не собиралась, вот в чем беда. Потому что деревня — понятие вымирающее, а судьба предназначила Алевтине не коров доить и не сорняки пропалывать.
Горячий поезд глухо шумел, погромыхивая старыми, уставшими от жизни колесами. В открытые окна бил грязный ветер, щедро, от всей души накладывающий на щеки темную пудру гари и пыли Аля стояла у окна, безразлично глядя на стремительно убегающие назад поля, города и поселки Она даже толком не простилась с родителями и младшими сестрами. Просто сказала, что уезжает и обещала писать. Зачем дурацкие посиделки перед расставанием? Это лишнее… Она была убеждена. что домашним все равно, останется она или нет. В сущности, почти всем совершенно безразлично, существует ли Алевтина на белом свете, живет рядом или вдалеке… Мало кто о ней вспоминает и мало кто ждет. Родителям на все наплевать, в том числе и на Алю, поскольку они не сумели обеспечить ее будущее, хотя очень любят дочку. По-своему. Но все любят именно так.
— Ох, как быстро разлетаются дети по свету! только вздохнула перед Алиным отъездом мать. И что ты там собираешься делать? Одна, без профессии… Вся страна переезжает с места на место, нигде никому покоя нет…
— Ну да, конечно, — буркнула Аля. — Лучше мне здесь до смерти коров доить…
— Да жить надо неспешно! — не сдавалась мать. — Для чего толчется в городах несметное множество праздного люда… Шатаются в мечтах и надеждах призрачного счастья и кратковременных радостей…
— А мне здесь скучно! — гнула свое Аля.
— Думаешь, там сразу повеселеет? Ох, пожалеешь ты, Алечка, нагреешься на этом веселье-то!
Младшие сестры слушали их с любопытством. Алевтина порой не понимала, почему все здесь кажется ей скучным. Любая бесконечная даль пугала — неестественно безбрежная, чересчур огромная, неприятно темнеющая… Аля боялась всякой глубины и привыкла к родному летнему мелководью, где можно легко рассмотреть песок и камни на дне, где вертлявые маленькие рыбки проворно мелькают среди водорослей и будто отражают своими переливающимися боками солнце и высокое небо. Детство сладко пахло травой, землей и дорожной пылью. А там… Что разглядишь в этих черных мрачноватых водах Москвы-реки, таинственно и лениво шуршащих о берег, не остывающий даже летними ночами?.. Аля нуждалась в ясности — всегда и во всем. Город ясности не предполагал. Она там тоже оказалась лишней.
— Тут все всегда одинаковое! — через силу буркнула Аля.
Мать грустно покачала головой:
— Это как смотреть! Если нехотя да вполглаза — всегда все одинаковым покажется. Ты плохо видишь. А я здесь родилась и выросла, и мне тут никогда не надоедает. Смотрела бы и смотрела без конца…
Большая заслуга, иронически подумала Аля.
— Может, ты кого полюбила? — осторожно спросила мать. — Приезжали тут студенты всякие да строители… Ежели влюбилась— значит, мешать нельзя. Это как граница — чужих не пускают и сам не лезь. Но из дома подаются, когда все там хорошо разглядят…
Новые вопросы опять смутили Алю. Заколебала ее мать своим любопытством, вопросами и допросами: зачем да почему… Захотелось— и все! Только разве этим объяснишь… Но другого ответа у Али не находилось.
— Чего молчишь? — печально усмехнулась мать. — Сама не знаешь, поди?
— Ну, не знаю! И пусть! Что с того? — окрысилась Аля. — Разве нельзя на мир посмотреть?
— Почему нельзя? Можно. Посмотреть всегда на все позволительно! Но еще неизвестно, как мир на тебя посмотрит! Так, не ровен час, глянет, что не выдержишь, заорешь и дашь деру! Не думала об этом? Да и глядеть на белый свет лучше из родно го угла. Жить на чужой стороне неуютно. Тебе нравится чувствовать себя неприкаянной?
Алевтина ни о чем подобном не думала. И не собиралась думать.
— Свободной ты выросла, независимой, — вздох пула мать. Аля уловила в ее. тоне презрение. — От дома, от вещей, от привязанностей… Разве тебе нравится такая жизнь? По-моему, тяжко. Хотя и в ней тоже есть свои преимущества. Например, не заедает быт…
— Там все есть… В городах… — пробормотала Аля.
Мать устало махнула рукой:
— Что значит «все»? Жратва? Так ее сейчас вроде и у нас хватает. И в ней ли счастье? Удобства? Да ты не больно в них нуждаешься! Привыкла к своему углу… Театры, музеи? Но ты, прости уж за прямоту и откровенность, сроду туда в городе ходить не будешь! Для чего тогда едешь?
Она снова внимательно глянула на молчаливо набычившуюся Алю. Во дворе тихо закудахтала наседка — наверное, бормотала о несбыточном.
— Безответная ты, — жестко бросила мать. — Ни на что и ни за что не отвечаешь. А надо отвечать хотя бы за себя. И если бы мы все сидели на своих местах и не болтались бы зазря по свету, у нас давно везде и всюду появилось бы это твое прекрасное «все»! Что ты только сама разумеешь под этим словом?
— От меня ничего не зависит, — обиженно надулась Аля. Ей не понравились неожиданно глубокие рассуждения матери. От кого она ими заразилась? Видно, телевизор слишком часто смотрит. — Я не могу нигде и ничего исправить к лучшему. Зачем тогда лезть в дебри?
— Вот потому, что так говорят все, ничего нигде не меняется. И не изменится никогда! — отрубила мать. — Надо, наоборот, думать, что все зависит от нас, от наших сил, от наших рук! Ясно?
