– А что, ты у нас какая-нибудь особенная? – Развольский неприятно ощерился в улыбке. – То, что ты пять лет подряд раздвигала подо мной ноги, дает тебе право диктовать мне особые условия твоей работы?
– Я не просто пять лет раздвигала под тобой ноги, как ты изволил выразиться. Я, если ты заметил, эти пять лет развивала твой бизнес. Вспомни. Много ли ты принял судьбоносных для предприятия решений? На любой вопрос, на любую проблему ты всегда отвечал, чтобы я решила сама. И я решала! В результате у тебя лучшее туристическое агентство в городе. И после всего этого ты выгоняешь меня на улицу? И за что? За то, что Муромцеву пришло в голову проявить свою знаменитую волю в твоем кабинете? Почему бы тебе просто было не послать его подальше?
– О, как ты заговорила! – ноздри Развольского раздувались в непритворном гневе. – Ты думаешь, что тут все держится на тебе? Незаменимой себя почувствовала? Да ты без меня никто! Тут я хозяин, только я! И без тебя все будет работать точно так же, как при тебе. Знай свое место! Дура! Пошла вон отсюда, и чтобы больше я тебя здесь не видел! Ты уволена. И уволена только потому, что я так захотел. Я, а не Муромцев! Поняла?
– Да, поняла, – тихо ответила Наталья и, не оборачиваясь, пошла к двери. – Ты не волнуйся так, Стас. Я сейчас передам дела Володе… Хотя нет, я забыла тебе сказать, что Володю я уволила. Тогда я передам дела Карине и уйду.
– Как это уволила? Вот, замечательный пример того, что ты возомнила себя богиней, которой все дозволено! Шведов – мой лучший сотрудник. Ты уволила его только потому, что ревновала. Боялась, что он займет твое место.
– Я уволила его потому, что он работал на конкурентов, – устало сказала Наталья. – Это он сливал в газеты информацию о том, что тут у нас происходит. Хотел, чтобы от нас побежали клиенты, а новая фирма, которая скоро откроется в городе, их подобрала.
– Неважно, – прижимая руку к левой стороне груди, Развольский медленно добрел до бара и начал крупными глотками пить минеральную воду. – Кадровые вопросы в моей фирме решаю только я. Ты должна была всего лишь доложить о его проступке. А решение принял бы я. Не надо никому передавать дела. Я сам в них прекрасно разберусь. И вполне возможно, что уговорю Шведова вернуться. В конце концов, это всего лишь вопрос денег. Не более того.
– Ну да. До тех пор, пока его снова не перекупит кто-нибудь другой. Но, как я понимаю, это больше не мое дело.
– Вот именно! – шеф поставил стакан на стол и указал Наталье на дверь кабинета. – Иди, собирайся. И можешь не заходить, чтобы попрощаться. Не утруждай себя мелочами этикета.
Как слепая, Наталья переступила порог и оказалась в приемной. Дверь со знакомым скрипом, от которого у нее тысячи раз замирало сердце, мягко захлопнулась за ее спиной.
Заскочив к себе за курткой, она вызвала лифт и через пять минут оказалась на холодном ноябрьском ветру.
Куда ей теперь идти, она совершенно не представляла. Единственным желанием было забиться в какой-нибудь угол и завыть. Громко, отчаянно, по-волчьи. Но дома уже был вернувшийся из школы Ромка, пугать которого она не хотела. Не имела права. Наталья знала, что восьмилетний сынишка относится к ней с отчаянной, какой-то недетской нежностью. Ее редкие слезы он воспринимал как трагедию. Его уютный детский мир, видимо, искажался, становился уродливым, страшным.
– Мамочка, не плачь, мамочка! – бормотал он в такие минуты, сам заливаясь слезами. – Мамочка, не надо, не плачь! – Его худенькое тельце сотрясалось от горя и страха. Наталья старалась становиться причиной его огорчения как можно реже.
Она знала, что Ромка до паники, почти до обморока боится, что родители могут развестись. Ему было меньше двух, когда в утреннем разговоре с Ленчиком Наталья как-то затронула тему развода соседской четы с пятого этажа. Их сынишка Кирилл сидел с Ромкой в одной песочнице.
Она подробно излагала мужу обстоятельства соседской баталии и не сразу заметила, что колдовавший в углу над четырехколесным велосипедом сын отложил свои мальчуковые дела и внимательно прислушивается к разговору. Тему она сменила, вскоре Ленчик ушел на работу, а она осталась с приболевшим сынишкой дома. День тек своим чередом. И впоследствии Наталья так и не смогла припомнить никаких изменений в поведении сына. Однако когда она после вечернего душа уложила его в кровать и открыла книжку про Винни-Пуха (малышовых творений Ромка не признавал), сын посредине истории про Крошку Ру вдруг спросил:
– Мама, а мы с папой тоже можем развестись, как Кирюша? («Азвестись как Киюша» – так это звучало в оригинале.)
Наталья поняла, что вопрос мучил сына с самого утра весь длинный-предлинный день.
– Нет, мы не можем, – серьезно ответила она.
– Почему? – спросил Рома, который уже в то время отличался обстоятельностью.
– Просто не можем и все.
В ее голосе звучало столько убежденности (ведь тогда она еще была не знакома со Станиславом Развольским), что сын успокоился. Но до сих пор известие о разводе очередных знакомых их семьи или родителей его школьных друзей вызывало у мальчика легкую тревогу. Когда Наталья плакала (надо признать, что делала она это нечасто, но причиной ее слез всегда был Развольский), сын интуитивно чувствовал неладное и тоже начинал рыдать.
В общем, идти домой было категорически нельзя. К подругам – Алисе или Инке – Наталья тоже пока не хотела. Их первую реакцию она могла предсказать легко. Обе ненавидели Развольского, и то, что он мог так с ней поступить, вызвало бы очередной поток ярости и оскорблений. Эмоций на данный момент ей с лихвой хватало и без них, а на трезвую оценку случившегося и его последствий рассчитывать явно не приходилось.
Неожиданно Наталья поняла, что ей нужен Ленчик. Его холодный ум, четкие суждения, спокойные интонации в голосе. Похлопав себя по карманам и обнаружив, что ключи от теперь уже не ее машины на месте, она отправилась к мужу на работу.
– Все равно за вещами возвращаться, – решила она. – Приду вечером, когда все разойдутся. Соберу все свои мелочи, а заодно оставлю ключи от машины у Стаса на столе.
Ленчик, к счастью, оказался на кафедре.
– Что-то случилось? – встревожено спросил он, увидев появившуюся в дверях жену.
– Лень, меня уволили, – сказала Наталья, бросилась к нему на шею и от души разревелась.
Плакать в объятиях Ленчика оказалось довольно удобно. Он нежно прижимал ее к себе, гладил по спине, плечам, волосам, шептал в ухо какие-то глупости о том, что все будет хорошо, а главное, ни о чем не спрашивал.
Минут через семь Наталья начала успокаиваться. Отстранившись от мужа и громко всхлипывая, она пальцами размазывала по щекам диоровскую тушь. Ленчик молча протянул жене чистый носовой платок. Как и положено, старомодный, ситцевый, в клеточку. Высморкавшись со слоновьим ревом, Наталья вытерла щеки и посмотрела на мужа.
