— Васька, ты ее любишь… — прошептала потрясенная Федька.
— Иди ты к попу на плешь!
И Васька, резко повернувшись, ушел.
После общей русской фигурантов опять развели по залам: девицам следовало пройти заново пляску подружек невесты из оперы Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор», а с мужчинами Канциани ставил танцы для оперы «Деметрий». Потом опять всех свели вместе — Канциани, объявивший себя поклонником великого теоретика Новерра, вздумал перенести на сцену Каменного театра лучшие балеты своего кумира и выбрал «Ясона и Медею». Это был большой и сложный балет, со многими ролями, в том числе и для учеников Театральной школы, возня с ним предстояла длительная. А если вспомнить, что на носу Масленица со множеством спектаклей, в том числе и дворцовых, то береговая стража совсем затосковала. Вся надежда была на великий пост, точнее, на его первую неделю, когда все театры закрывались и артисты получали отпуск.
Вечером, изрядно позже того времени, когда завершался обыкновенно спектакль, фигурантов отпустили, и Федька поспешила в дом Шапошникова. Она устала и хотела поскорее прилечь. На следующий день уже начиналась Масленица.
Федька столковалась с Бориской и Малашей. Фигурант, даром что считался придурковатым, нашел три семейства, где хотели устроить домашние концерты, и непременно с хорошей русской пляской. Пляску решено было позаимствовать из «Мельника — колдуна, обманщика и свата». Федька сговорилась с костюмерной мастерской, чтобы взять на время наряды, а Малаша — с оркестрантами, насчет нот. Пляски были просты, любая девица, обучавшаяся музыке, могла исполнить аккомпанемент или же усадить играть своего клавикордного учителя. А после домашнего концерта артистов оставляют ужинать. Тут, статочно, будут и товарищи по ремеслу из Деревянного театра, и кто-то из хористов. Масленица для артиста — труд, но тем дороже эти краткие часы общего застолья, когда никто зла не помнит, гадостей не говорит, а все чистосердечно радуются.
Предвкушение Масленицы было едва ль не веселее самого праздника. Федька не мечтала о высоких стопках жирных блинов тридцати сортов с множеством закусок, ей просто хотелось видеть вокруг счастливые лица — и сердце подсказывало, что непременно увидит Румянцева.
Шапошниковский дом, построенный весьма причудливо, имел, по Федькиному разумению, два двора, выходивших на разные улицы, а статочно, и третий. В том, через который сама она попадала вовнутрь, собаки не было, но несколько раз она слышала звонкий лай. Видимо, псина днем сидела где-то в будке на цепи или даже впускалась в дом, а ночью бродила по другому двору.
Когда Федька подходила к калитке, за домом раздался лай. Она остановилась — как знать, при такой сложной географии может быть и проход, соединяющий оба двора, а подставляться под острые зубы ей совершенно не хотелось. Если пес не даст попасть в дом, то придется искать извозчика и ехать назад, в Коломну, а это дело сомнительное — все приличные извозчики давно уже поставили лошадей в стойла и сами спать завалились, а ездят какие-нибудь отчаянные, которые в дружбе с ворьем.
Решив подождать и посмотреть — авось выяснится, что все это значит, — Федька отошла в сторону и встала под чужим забором, прямо в сугроб, вздернув повыше юбки.
Она видела калитку и по обе ее стороны — забор, не то чтоб высокий, аршин двух с половиной, который казался совсем черным. В лунном свете явилось Федькиному взору дикое зрелище: некто в полутора саженях от калитки лез со двора через забор. Этот человек перекинул поочередно две длинные ноги и соскочил вниз, тут же увязнув в снегу. Но бежать он не кинулся, а вышел на раскатанную и утоптанную полосу снега, встал на видном месте и начал озираться, словно не понимал, куда двигаться дальше.
Первым делом Федька подумала: вор! Но в руках у него ничего не было, и вид он имел растерянный. Впрочем, в доме Шапошникова могло быть сокровище, которое нетрудно унести за пазухой: любопытные бумаги. Решив предупредить живописца, Федька прикинула расстояние — и бегом кинулась к калитке. Она была готова в любой миг закричать «караул!» и громко звать Григория Фомича, а в доме ведь и кроме него мужчины живут, кто-нибудь да выскочит. Но не всякое благое намерение осуществляется. Уже ухватившись за калитку, она услышала отчаянный голос:
— Сударыня, сударыня! Стойте, Христа ради!
Федька заскочила во двор и оттуда высунулась.
— Сударыня, Христа ради, в которой стороне тут Невский?
Когда почти в полночь слышишь на пустынной улице такой вопрос — впадаешь в некоторое недоумение и не сразу осознаешь, что голос-то знакомый. Вдруг сердце заколотилось — оно прежде головы поняло, чей это голос.
— Санька? — едва выговорила Федька, и вдруг радость сделала ее тело невесомым, приподняла над снегом, понесла навстречу любимому.
— Санюшка, Санька!
— Федька!
Они обнялись. И неизвестно сколько времени простояли, держась друг за дружку, закаменев в объятии.
Санька опомнился первым.
— Ты как сюда попала?
— А ты как сюда попал?
— Меня здесь прятали, а ты? Что ты тут ночью бродишь?
— Да я тут теперь ночую, я нанялась…
— Что — нанялась?
— Приработок тут у меня. Такой, что нужно быть спозаранку. Вот, предложили ночевать — и ночую…
При мысли о том, что Санька узнает подробности этого приработка, Федька до смерти перепугалась.
— Так мы соседями были? — спросил Санька, которому и на ум не взбрело полюбопытствовать, что за утренний приработок может быть у фигурантки.
— Соседями! — отвечала, малость ополоумев от волнения, Федька. — А я-то как за тебя беспокоилась! Малашка мне все передала, и записочка твоя — при мне! Если бы только знал, как я сейчас рада!
— А знала бы ты, как я рад!
— Я знала, что непременно тебя увижу! Мне ведь все время музыка мерещилась — помнишь, первый дуэт Прометея и Пандоры, где пантомимное адажио и дуэт?
— Федя, ты не поверишь — и у меня этот дуэт в ушах звенел! Словно бы кто наигрывал на клавесине! — признался Санька. — И — раз, два, три…
Он отпустив Федьку, сделал глиссад, другой, настолько ловко, насколько это было возможно на снегу и в валяных сапогах. Федька глядела на него влюбленными глазами, обмирая от счастья. И вдруг отбежала, чтобы пойти ему навстречу, тоже с глиссадами, тоже с плавными движениями рук и плеч, даже с правильными взорами, сопровождающими искусно сложенные кисти, хоть те кисти и были в меховых варежках.
— И — раз, два, три! — пел Санька, делая ронд-де-жамб правой ногой назад и откидывая стан для поворота. — И — раз, два, три!
