— Говоришь, Ухтомские?
— Так я поняла. Когда ты рассказал про Летний дворец, я тут же вспомнила эти письма сильфов на столе у господина Шапошникова. И оказалось, что все соответствует. Я Ухтомских помню — они часто на балеты ходят. Хоть у Натальи спроси — у нее со старшим, с князем Платоном, что-то когда-то было, коли не врет.
— А если я пойду в управу благочиния и расскажу все, что знаю?
— Погоди ты с управой! Шапошников хочет доказать, что убийцы — Ухтомские, но это непросто. Есть кому их выгораживать — князья же! Ты ему не мешай, а то как раз наделаешь беды.
— Да что за Шапошников?
— Хозяин здешний, живописец, типографщик…
— Какое ему дело до Глафиры?
— Он с товарищами не один только розыск о Глафире затеял, они и про судей, и про откупщиков много занятного узнали. Погоди, через купчиху Огурцову отыщем Сеньку, может, он правду знает. Может, он и вовсе — свидетель злодейства. Тогда его и надобно вести в управу благочиния.
— Очень я удивлюсь, коли Сенька еще жив… — буркнул Румянцев.
Они еще немного посовещались, строя домыслы: отчего Глафиру выманивали в какое-то путешествие, а потом убили прямо в театре? Ничего разумного не придумали и поняли, что пора им расходиться по комнатам.
Санька пошел провожать Федьку, и у той сердце затрепетало: а ну как захочет остаться? Но он лишь поцеловал в щеку. И это было понятно — битый час толковали о Глафире, после этого не до амуров.
Всю ночь Федьке эти самые амуры мерещились. А наутро — пожалуйте позировать. Господин Шапошников в разноцветном фартуке малевать желает. И сердится, что голая девица на топчане как-то уж больно невнимательна. А та прислушивается — не зазвучит ли в глубине причудливого дома любимый голос. А он и не мог прозвучать — пока Федька позировала, явился Никитин и опять повез Саньку к портному.
— Я послал человека к Лисицыной, — рассказывал он, пока Санька стоял, как болван, облепленный раскроенными кусками ткани, что держались лишь на булавках. — Велел ему с известием прямо сюда бежать. Все она тебе доложит, только будь умен. Сам говори поменьше, а ее слушай! И перстеньком помахивай. Вот отчего это я, скажем, вижу ее, зловредную бабу, насквозь, а люди вдвое меня умнее, — не видят?
Санька хмыкнул. Он и сам понимал, что госпожа Лисицына — не ангел белокрылый. У человека, служащего в театре, не может быть хорошего мнения о женщинах — слишком отчетливо он видит все их шалости. Казалось бы, Глафира Степанова была безупречна, и что же? Вступила в тайный брак с богатым кавалером и тут же понесла…
Одна лишь Федька Бянкина, сдается, была чиста в этом вертепе — да и то из-за рябой рожи. Да, может, ее подружка Малаша как-то блюла себя после неудачного приключения с гвардейцем. А прочие — да покажи им издали кошелек с золотыми империалами, помчатся напролом, срывая на ходу юбки и повизгивая от восторга.
— Можешь ты это объяснить? — спросил Никитин.
— Нет, да и никто не может, — ответил Санька. — Порода, видно, такая…
— Но он-то должен понимать!
Санька хотел было спросить, что за «он», но тут портновский подмастерье ввел в комнату парнишку, хорошо одетого, с веселой физиономией.
— Что, Тимошка? Есть ли записочка? — обернулся к нему Никитин.
— На словах велено сказать, что будут ждать завтра в четвертом часу пополудни, — сообщил Тимошка.
— Шустра! Времени зря не теряет! — одобрил Лизину поспешность Никитин. — Ты теперь, Тимошка, ступай к Григорию Фомичу, он тебя покормит и, может статься, скажет, нужен ли ты вечером. Да! Скажи — пусть тебе дадут записочку для господина Моськи, экипаж-де завтра нужен! Все равно он дома сидит весь в соплях. А экипаж чтоб был в половине четвертого, понял?
— Как не понять!
С тем и убежал.
От Саньки отцепили суконные куски, он оделся и вместе с Никитиным вышел из портновской мастерской.
— Я ему велел — кровь из носу, всех за шитье усадить, а чтоб ты завтра был в новом, — похвастался Никитин. — Масленица! И у нас блины будут печь. Трофим привез пуд хорошей муки, да яиц корзину, да икры набрал всякой, а нам велено взять на Невском в хорошей лавке сыров французских и голландских. Но сперва поищем-ка мы одного человечка. Семена Званцева. Мы разведали, где живет купчиха Огурцова. Коли он у нее там в простынях запутался и выбраться не может — его счастье…
— Это верно. Пошли!
Купчиха жила богато — новый дом, у крыльца — дорогущие сани красного дерева. Санька даже малость позавидовал Сеньке-красавчику — вот кому о завтрашнем дне беспокоиться не надо.
— Небось поедут по Невскому кататься, — сказал Никитин. — Теперь всюду гулянья. Такими санями что ж не пощеголять.
Но из дому вышла только злодейски нарумяненная Огурцова с другой женщиной, одетой попроще. Очень быстро они сели в сани, и кучер, такой же краснощекий, как хозяйка, стал укутывать им ноги великолепной полстью из шкуры белого медведя — такие еще не всякому князю по карману.
Тут и появился человек в распахнутом армяке — именно армяке, какой ямщики поверх тулупов надевают. Откуда выбежал — ни Румянцев, ни даже глазастый Никитин не сообразили. Размахивая руками, этот человек кинулся к купчихе и схватил ее за руку с явным намерением вытащить из саней.
— Караул, режут! — завопили женщины.
— Имай вора! — подхватила баба-охтенка, что везла на санях кадушки со сметаной и маслом к чьему-то праздничному столу.
— Ахти, зарезал, зарезал! — прибавили какие-то соседки, разом выставясь из калитки. — Караул! Злодей купчиху режет!
— Нет, не дам! Врешь! Не дам! — выкрикивал яростный злодей, Огурцова же била его по голове, да била правильно — расквасила ему нос.
— Это он! Никитин, это он! Сенька! — заорал Румянцев, узнав в безумце товарища.
Кучер с разворота заехал красавчику в плечо, тот отлетел, но успел вцепиться в полсть и потащил ее за собой. Кучер под многоголосый женский визг рухнул на колени, чтобы измолотить Сеньку пудовыми кулаками. Но Сенька был ловок, как и полагается фигуранту. Он вскочил и, утирая лицо, понесся прочь. Армяк развевался чуть ли не во всю ширину улицы.
— Догоняй! — крикнул Никитин. — Ах, черт, был бы Пахомыч!
Но извозчик, которого нанимали помесячно, отсутствовал — возил кого-то другого из домочадцев.
Сенька знал местность, юркнул в переулок — только его и видели. Никитин с Санькой пробежались напрасно. Прохожие врали разное — да и как не врать, когда уже начали справлять Масленицу? Иной с самого утра и начал — чтобы к вечеру свалиться в блаженном беспамятстве под соседским забором. А когда вернулись к купчихину дому — то сани уже укатили.
