Он намочил полотенце и развернул простыню, зачарованный ее красотой. Он хотел ее, невзирая ни на что, будь она девственницей или нет… но в глубине души испытывал глубокое удовлетворение от сознания того, что был у нее первым. Никто до него не прикасался к ней, никто не дарил ей наслаждения, за исключением…
— Уин, — сказал он, нахмурившись, прикладывая влажную горячую ткань к чувствительному месту между бедрами. — В клинике на тебе когда-нибудь было надето меньше, чем твой костюм для гимнастики? Я хочу сказать, Харроу когда-нибудь смотрел на тебя?
Лицо ее оставалось серьезным, но в голубых глазах сверкнули озорные искорки.
— Ты спрашиваешь меня, видел ли когда-либо Джулиан, будучи моим врачом, меня обнаженной?
Кев был ревнив, и они оба об этом знали, но он не мог удержаться от того, чтобы не скривиться.
— Да.
— Нет, не видел, — спокойно ответила она. — Его интересовали мои дыхательные пути, которые, как тебе, очевидно, известно, находятся совсем не там, где репродуктивные органы.
— Он интересовался не только твоими легкими, — мрачно заявил Кев.
Уин улыбнулась:
— Если ты намерен увести меня в сторону от вопроса, который я задала тебе раньше, то у тебя ничего не получится. Что произошло с тобой вчера вечером, Кев?
Он прополоскал полотенце, смывая следы крови, выжал его и снова приложил теплый компресс к травмированному месту.
— Я был в тюрьме.
Уин округлила глаза.
— В тюрьме? Так это туда ходил Лео? Чтобы забрать тебя?
— Да.
— И почему, скажи на милость, ты оказался за решеткой?
— Я подрался в таверне.
Уин несколько раз прищелкнула языком.
— Это на тебя не похоже.
В тоне ее было столько иронии, что Кев и сам едва не рассмеялся. На самом деле он все же не смог удержаться от смеха. И смех мешал ему говорить. Но должно быть, выражение его лица было действительно очень странное, потому что Уин пристально на него посмотрела и села. Она убрала в сторону компресс и укрылась простыней, подтянув ее к подбородку. Она провела рукой по его голому плечу, словно хотела утешить. Уин продолжала ласкать Кева, поглаживая его грудь, его шею, и от каждого прикосновения ее руки он оттаивал все больше.
— До того как оказаться в вашей семье, — хрипло проговорил Кев, — смысл моего существования сводился к одному: я жил, чтобы драться. Я был… чудовищем. — Глядя в глаза Уин, он не увидел ничего, кроме сочувствия.
— Расскажи мне, — прошептала она.
Меррипен покачал головой. По спине его пробежала дрожь. Она закинула руку ему за шею. Медленно она опустила голову к его плечу, так что лицо ее оказалось наполовину скрыто от него.
— Расскажи мне, — настойчиво повторила она.
Кев понял, что пропал. Сейчас он не мог ничего от нее утаить. И он знал, что то, в чем он собирался признаться, внушит ей отвращение. Однако он все равно должен был ей рассказать.
Он безжалостно открыл ей все, пытаясь заставить ее понять, каким чудовищем он был, каким чудовищем до сих пор остается. Он рассказал ей о мальчиках, которых он избивал до кровавого месива, о тех, кто, возможно, умер потом. Он рассказал ей, как жил — словно зверь, питаясь объедками. Как воровал. Рассказал о приступах ярости, которые порой овладевали им. Он был убийцей, вором, попрошайкой. Он рассказал ей о жестокостях и унижениях — обо всем, о чем, наверное, не стоило рассказывать.
Кев никогда никому не признавался в этом, но сейчас внутри у него словно прорвалась плотина и все то, что всегда скрывалось, вырвалось наружу. Кев с ужасом осознавал, что потерял над собой контроль, потерял, возможно, навсегда, что когда бы он ни попытался что-то скрыть, Уин достаточно будет нежно прикоснуться к нему и прошептать что-нибудь ласковое, как он тут же выложит перед ней все точно болтливый преступник перед священником, пришедшим исповедовать его перед виселицей.
— Как мог я прикасаться к тебе этими руками? — прошептал он, и в голосе его звучала мука. — Как могла ты снести мое прикосновение, как могла позволить мне касаться тебя? Господи, если бы ты знала обо всем, что я делал…
— Я люблю твои руки, — пробормотала Уин.
— Я слишком плохой для тебя. Но нет того, кто был бы тебе под стать. И у меня нет того, что есть у всех прочих.
Уин подняла на него глаза, словно не вполне понимала, о чем он.
— Для мужчины, — продолжал Кев, — будь он хорошим человеком или плохим, как бы он ни любил женщину, как бы далеко ни был готов зайти ради нее, существует черта, которую он не готов переступить. Для меня такой черты нет. Нет Бога, нет морали, нет веры ни во что. Кроме тебя. Ты — моя религия. Я бы сделал все, чего бы ты ни попросила. Я бы дрался, воровал, убивал ради тебя. Я бы…
— Тихо. Господи. — Она задыхалась. — Нет нужды нарушать все заповеди, Кев.
— Ты не понимаешь, — сказал он и отстранился, чтобы посмотреть на нее. — Если ты веришь хоть в малую часть того, о чем я тебе рассказал…
— Я понимаю. — Лицо ее было лицом ангела, нежным и сочувствующим. — И верю тому, что ты сказал… но я не согласна с теми выводами, которые ты сделал. — Руки ее вспорхнули к его худым щекам. — Ты хороший человек, ты умеешь любить. Цыганский барон пытался убить это в тебе, но ему это не удалось. Из-за того, что ты сильный. Из-за того, что у тебя щедрое сердце.
Она вновь опустилась на кровать и потянула его за собой.
— Успокойся, Кев, — прошептала она. — Твой дядя был плохим человеком, но то, что он сделал, должно быть похоронено вместе с ним. «Пусть мертвые хоронят мертвых» — ты знаешь, что это означает?
Он покачал головой.
— Это значит, что прошлое должно принадлежать прошлому. Человек должен смотреть только вперед. Только так можно найти новый путь. Новую жизнь. Это христианское изречение, но мне кажется, что и для цыган в нем есть смысл.
В этом высказывании было больше смысла, чем, возможно, видела в нем Уин. Цыгане необычайно суеверны в отношении того, что связано со смертью и мертвецами. У них принято уничтожать все вещи, которые принадлежали тем, кто умер. Принято упоминать имена ушедших как можно реже. И делалось это не только ради живых, но и ради мертвых тоже. Чем меньше останется у них на этом свете, чем меньше их будут здесь вспоминать, тем меньше будет их тянуть вернуться. И это хорошо, ибо лучше не возвращаться, чем влачить существование призрака. Пусть мертвые хоронят мертвых… но Кев не был уверен, что у него получится.
— Трудно отпустить прошлое, — хрипло проговорил он. — Трудно забыть.
— Да. — Уин крепко обняла его. — Но теперь у тебя будет столько приятных мыслей и забот, что плохое забудется само собой.
