Ульяна Соболева - Пусть меня осудят

– Ты в порядке? Они ничего с тобой не сделали?

Я отрицательно качнула головой и протянула руку, сжала его ладонь так сильно, что у самой занемели пальцы. Я хотела кричать и плакать, но не могла, только шумно, со свистом дышала и смотрела на него. Такого любимого, такого родного. Не отпущу его, никогда больше. Он мой. Плевать, кто он. Плевать на все. Я так люблю его. Я так сильно его люблю.

– Оксана, Сергей отвезет тебя в безопасное место, слышишь? Ты сегодня же уедешь. Я уже обо всем позаботился.

– Я хочу с тобой, – прошептала едва слышно и сжала его руку еще сильнее. Сама не поняла, что плачу.

Руслан вытер слезу с моей щеки и устало и вымученно улыбнулся.

– Нельзя. Ты должна уехать. Сейчас, немедленно. Я потом приеду к тебе. Обещаю.

Но мне почему-то было страшно. Мне казалось, если я отпущу его сейчас, нас обязательно что-то разлучит. Мне было больно с ним прощаться даже на короткое время. Даже на мгновение. Хватит расставаний, с меня довольно. Еще одного я не выдержу.

– Серый, увози ее.

«Нет, не сейчас, только не сейчас».

Джип медленно тронулся с места, я все еще пыталась удержать его руку, но наши пальцы разъединились, и Руслан пошел следом за автомобилем, провожая, глядя на меня. Такой бледный, похудевший за эти два дня, с синими кругами под глазами. Почему-то это расставание давалось мне гораздо труднее, чем все те, которые мы уже пережили. Мое сердце сжималось от тоски.

Грохот отъезжающего локомотива заглушил все остальные звуки, и вдруг я увидела, как Руслан дернулся и резко остановился, потом дернулся еще раз и еще. Его глаза в удивлении распахнулись, он схватился за грудь, упал на колени, все еще смотрел на меня, потом перевел взгляд на свою руку, снова на меня. Я увидела, как Нармузинов опустил пистолет, и вдруг все поняла, закричала, дернула дверцу машины. Голос Руслана донесся до меня издалека:

– Гони, Серый, гони, сейчас рванет.

Джип резко сорвался с места, я орала, я колотила руками по стеклу, прижимаясь к нему лицом. Но мы мчались на немыслимой скорости. Начался дождь, ливень. Он хлестал в окна джипа, а я кричала и кричала. Мой голос срывался, я оглохла от собственного крика, но меня никто не слышал, и вдруг раздался оглушительный взрыв. Столп пламени взметнулся в воздух вместе с обломками рельс, кусками железа, стелами и падающими с грохотом разорванными на клочки вагонами. Я смотрела на огонь и уже только шевелила губами:

– Вернись, вернись обратно, пожалуйста… Вернись обратно.

Я повернулась к Сергею и, сама не знаю, как это сделала, – я выдернула пистолет из кобуры на его поясе и наставила дуло прямо ему в лицо.

– Вернись туда.

Серый посмотрел на меня. Челюсти сжаты, лицо серое, перекошенное, глаза налились кровью.

– Нет.

– Вернись, твою мать, не то я разнесу твою тупую башку и вернусь сама!

Я хрипела, голос сорвался окончательно.

– Нам незачем туда возвращаться, – глухо сказал он и сильнее надавил на газ. Я выронила пистолет и почувствовала, как у меня разрывается голова, в ней нарастал рев, цунами. Я попыталась выбить стекло, и в этот момент Сергей вдруг резко надавил на тормоза. Джип остановился прямо посередине дороги. Серый вдруг резко прижал меня к груди.

– От него ничего не осталось, поверь, там не на что смотреть…

Я вздрагивала, пыталась его оттолкнуть, но он сжимал меня очень сильно, до боли.

– Там не на что смотреть… от него ничего не осталось, – повторял он, как заведенный, и я чувствовала, как он дрожит вместе со мной.

Я отрицательно качала головой, мне было нечем дышать, я пыталась вздохнуть и не могла. Серый разжал руки. По его щекам текли слезы. Он смотрел на меня, а я – сквозь него, я уже ничего больше не видела, я словно ослепла.

«От него ничего не осталось… ничего не осталось… ничего не осталось».

Это от меня больше ничего не осталось, ни кусочка… меня больше нет.

Я сгорела в этом пламени, вместе с Русланом.

Спустя четыре месяца…

Я сидела на больничной кровати и раскачивалась из стороны в сторону. У меня не осталось слез. У меня больше ничего не осталось. Он забрал меня с собой. Там, отпуская меня навсегда, он знал, что больше никогда ко мне не вернется. Я не сходила с ума, я не билась в истерике, я просто умерла вместе с Русланом. Так бывает, когда ты вроде и живешь, но на самом деле тебя больше нет. Мою душу подтачивала тоска. Это дикое чувство безысходности и слово никогда. Оказывается, нет ничего ужасней и страшней. Даже слово смерть не настолько сводит с ума, оно материализуется в образы, в воспоминания. А вот «никогда» смотрит на тебя пустыми глазницами, трогает ледяными щупальцами отчаянья и оплетает паутиной безысходности. Оно убивает своей обреченностью. Прошло четыре месяца, а мне все хуже, боль не притупляется, не отпускает, а становится въедливой, хронической. Я даже начала к ней привыкать, я просыпалась с ней, я с ней засыпала. Точнее, я проваливалась в сон. Воспоминания терзали и рвали мне душу в клочья.

Я никогда не увижу его глаза, я никогда не услышу его голос, и я никогда больше не почувствую его запах. Он ушел. Он всегда уходил, но возвращался ко мне, потому что любил. Пусть по-своему, но любил, и я знала об этом. Меня никогда и никто не будет любить так, как он. Да, я буду жить дальше, я буду растить Ванечку, я буду работать, я даже, может быть, когда-нибудь буду улыбаться. Но я уже никогда не буду счастливой, потому что мое счастье ушло вместе с ним. Назовите это депрессией, безумием, постстрессовым синдромом. Назовите как хотите.

Вначале я отчаянно хотела увидеть его, как это пишут в мистических книгах. Я надеялась, что он придет ко мне, и я буду ощущать его рядом. Но нет. Везде так пусто, так одиноко. Я никогда не забуду звук взрыва, который разорвал его на куски. Господи, почему я даже не успела поцеловать его? Почему он ушел вот так, не оставив мне возможности закрыть его глаза, попрощаться? Почему я все еще не верю, что его нет, и каждый раз вздрагиваю, когда звонит мой телефон? Каждый раз жду, что он войдет в мою квартиру или будет ждать меня в машине, под окнами, со своей вечной жевательной резинкой, растрепанный и такой молодой?

Очень молодой, таким он останется для меня навсегда! Я ни разу не сказала ему, как сильно люблю его. Ни разу. А теперь уже поздно, и я говорю с ним сейчас, иногда про себя, иногда шепотом в темноту. И неважно: день сейчас или ночь – для меня всегда темно. Там, у меня в душе, мрак, черная бездонная дыра, наполненная болью. Моей личной, понятной только мне одной, всеми осуждаемой, презираемой, извращенной болью. Я молча кричу, я грызу подушку по ночам и вою, как подстреленное животное, захлебываясь слезами: «Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя!»