Тихо, чтобы никого не разбудить, я вышла на верхнюю галерею. После того, что произошло, мне не спалось; сердце разрывалось между желанием остаться, ввязаться в эту странную битву и другим — вернуться к прежнему состоянию покоя, почти болезненной апатии.
С галереи открывался вид на город и прекрасную бухту Шарлотты-Амалии с ее темными островками, плавающими в залитом лунным светом море, и изрезанными берегами. Яркий свет луны серебрил крыши домов холодным сиянием.
Внизу, под галереей, раскинуло ветви пышное дерево, прикрыв широкую мощеную террасу, на которой всего несколько часов назад разыгралась ужасная драма. Отсюда был также виден густой тропический лес, который почему-то манил меня в свои темные дебри, но одновременно и пугал. Этого я не могла понять, так же как и то, почему Кингдон Дру заставлял меня идти вперед и одновременно спасаться бегством. При знакомстве он ясно дал мне понять, что не приветствует моего присутствия. Я же, увидев его, сразу почувствовала возбуждение и не смогла скрыть симпатии к нему, хотя презирала себя за эти чувства и в душе смеялась над ними.
Не знаю, почему это должен был оказаться именно он, и я почти слышала мамино ворчание: «Перестань мечтать, Джессика. Тебе двадцать восемь, смешно терять голову при виде огненных деревьев и тропической ночи». Но мамин голос затих два месяца назад. Теперь я могла мечтать сколько захочу.
Я совсем недавно появилась в этом доме, но враждебность, с которой тут столкнулась, сразу же лишила меня присутствия духа. А приехала я сюда только потому, что двум женщинам — моей тете Джанет Фостер и неподражаемой миссис Мод Хампден — все же удалось этого добиться.
Последние семь лет я намеренно ограничивала круг моих интересов лишь работой преподавателя и воспитателя в маленькой частной школе для девочек и заботой о маме, которая уже много лет была инвалидом. При этом успешно притворялась, что такая жизнь меня вполне устраивает, хотя отчасти это было правдой, кое-что мне действительно нравилось. И я была глуха к насмешливому внутреннему голосу, называвшему это бегством от реальной жизни, научилась притуплять свои фантазии. Теперь необходимость в этом исчезла, а потому мною вдруг овладело тревожное чувство, что неудержимое стремление к жизни вот-вот нахлынет на меня, как приливная волна, и выбросит из моря на берег.
Два месяца назад моя мать, Хелен Аббот, скоропостижно скончалась, оставив меня одну и освободив от тяжелого бремени. Я ее очень любила, но иногда ненавидела. Ведь именно поэтому Мод Хампден привезла меня в этот дом и поставила передо мной, казалось, невыполнимую задачу.
Итак, я стояла на высоком горном хребте острова, со всех сторон продуваемом ветрами и заросшем густыми лесами. На террасе подо мной в лунном свете шевелились тени пышных деревьев, словно под ветками кто-то двигался. Я слышала мамин голос: «Невероятно, невероятно!» — Но больше ничего слышать не хотела. Я чувствовала себя свободной и надеялась впервые в жизни узнать, что такое быть полноценной женщиной. Но при этом клялась себе не поддаваться слепому безрассудству только потому, что жизненные силы, которые столько времени сдерживались и подавлялись, вдруг вырвались наружу.
Три недели назад я оставила работу школьной учительницы в пригороде Чикаго и приехала на Виргинские острова. В августе на острове Сент-Томас гораздо меньше народа, чем зимой, поэтому я находила на пляже укромные места, где с удовольствием загорала, стараясь вообще ни о чем не думать, отгоняя от себя все проблемы. Хотя, если честно признаться, одна из них меня все-таки занимала: неужели семь лет назад, отказавшись от брака с Полом, я поставила на моей жизни крест и теперь поздно исправить ошибку?
Мама часто повторяла, что мне суждено остаться старой девой и посвятить себя служению людям. Она произносила это с иронией, но ее слова довольно верно отражали положение вещей. «Мужчины меня пугают», — говорила она, хотя никогда не боялась ни одного из них. И могла ли я, юная и неопытная, не верить ей? Теперь я стала взрослой, и Хелен больше не было, но мне все равно не удавалось заставить замолчать ее дразнящий голос.
Вероятно, просто не очень старалась. Я дремала на солнышке и гнала от себя мысли о нежелательных, неприятных встречах, пока тетя Джанет не начала обо мне беспокоиться. Она была старшей сестрой моего отца и, еще живя в Штатах, успела хорошо узнать и невзлюбить мою мать. Полная, крепкая женщина, искренне обожающая еду и мужчин, она не пыталась молодиться и ничем не напоминала Хелен. Мама пользовалась постоянным успехом у мужчин моложе себя, находила все новых и новых поклонников, завоевывала их, пресыщалась ими и бросала. Тетя Джанет умела только отдавать и отдавала щедро, чувствуя здоровый интерес к мужчинам, которые с радостью отвечали на ее чувства. Джанет уже дважды овдовела, но я ничуть не удивлюсь, если она опять выйдет замуж. Л несколько лет назад тетя приобрела очень красивый старый датский дом в Шарлотте-Амалии и успешно превратила его в маленькую процветающую гостиницу.
Будучи ей полной противоположностью, мама никогда не отягощала себя глубокими раздумьями, разве что об очаровательных поклонниках. Я заметила, что в последние годы она перестала надевать очки, когда смотрелась в зеркало — изображение, таким образом, получалось немного размытым, и она не видела, как стареет. До болезни мама была красивой, веселой и обаятельной, а позже меня привлекала даже ее беспомощность. Мой отец, профессор, предупредил меня, что я должна заботиться о ней, потому что сама она не умеет этого делать. И я сдержала данное ему обещание.
Но вот теперь, на Сент-Томасе, я могла лежать на песке, гулять по берегу, взбираться на холмы, расслабляться и не думать о том, что собственной жизни у меня нет.
Однако тетю Джанет это явно не устраивало.
— Ты вернешься в эту школу? — бубнила она. — Ради Бога, разве не пора изменить взгляды на жизнь и быть не только преподавателем, но и женщиной? Конечно, работа важна, но это лишь часть твоей жизни!
Возвращаться в школу мне не хотелось. Когда после маминых похорон тетя написала мне и пригласила пожить у нее столько, сколько мне захочется, я собрала вещи и приехала. Полагаю, меня тешила смутная надежда, что на новом месте я изменюсь до неузнаваемости, и никто не догадается, что я была милой, но довольно робкой школьной учительницей, которую по-настоящему знали только несколько девочек, слыла погруженной в работу и всецело преданной больной матери нелюдимкой.
