Вот оно.
«Я, Джеймс Арнольд, иначе — сэр Руперт, признаюсь, что я согласился по подстрекательству моего отца Жильберта Арнольда, находящегося теперь в Америке (насколько мне известно), играть роль сэра Руперта Лисля из Лисльвуда, что в Суссекском графстве, и что посредством этого обмана я вступил во владение всем имуществом означенного сэра Руперта Лисля, хотя знал, что он жив и живет до сих пор в Йоркском графстве.
Написано 10-го октября 18…
Джеймс Арнольд, назвавшийся Рупертом Лислем.
Засвидетельствовал: Альфред Соломон».
Альфред Соломон признал свою подпись, и удивленные представители правосудия предложили ему сказать все, что он знает об этом документе.
— Мне известно лишь следующее, — ответил слуга, глаза которого опухли от непритворных слез, так как он был сердечно привязан к своему господину. — Мой хозяин совершенно случайно узнал, что этот молодой человек — самозванец, и хотел заявить об этом правосудию, чтобы восстановить права законного наследника, но потом он подумал, что еще не известно, как суд взглянет на дело и как трудно представить для этого доказательства! Да к тому же законный наследник не показывался, и хозяин решил оставить все как есть — из чувства сожаления к бедной молодой женщине, на которой женился этот подложный лорд.
— Майор стал, таким образом, соучастником преступления, — сказал один из судей. — Он скрывал то, что знал о преступном подлоге, и равнодушно смотрел, как чужой человек пользовался правами настоящего лорда Лисля. Это было нечестно, даже очень нечестно!
— Он умер, — произнес угрюмо Соломон, — и если вы хотите судить его поступки и обвинять его, говорите при мне: я служил ему около девятнадцати лет, и он был для меня хорошим господином.
После этого замечания мистер Соломон повернулся на каблуках и вышел, предоставив представителям правосудия поступать как им вздумается.
Между тем Джеймс Арнольд — подложный Руперт Лисль, все еще оставался в бессознательном состоянии, хотя светила науки прилагали все силы к тому, чтобы добиться желаемых результатов, а мистер Дэвсон почтительно наблюдал издали за их манипуляциями: сельский доктор не мог уехать от больного, которого судьба привела к нему в дом в поддержку его скромной, малодоходной практике.
Ни в комнате больного, ни в других частях замка ничего не знали об открытии, сделанном судьями, затевавшимися в спальне майора Варнея.
В это же время серьезные открытия были сделаны на другом конце графства. Какой-то человек сомнительной наружности пытался разменять билет в сто фунтов стерлингов в трактире одного из сел, расположенных вблизи морского берега. Хозяину трактира, который находился под свежим впечатлением насильственной кончины несчастного Варнея, взволновавшей все графство, удалось задержать этого человека и уведомить об этом лисльвудскую полицию. Телеграмма его полетала со станции на станцию, и через три часа в трактир вошел какой-то пожилой джентльмен и прошел прямо в зал, где Жильберт Арнольд коротал день за трубкой и бутылкой пива. Пожилой джентльмен уже арестовал шестерых подозрительных субъектов — отчего же не сделать того же и с седьмым в надежде выйти на след настоящих преступников? Так Жильберт Арнольд снова очутился в Ливисской тюрьме. При обыске у него нашли золотые часы Варнея и несколько ассигнаций; он, по-видимому, с глубокими равнодушием относился к ожидавшей его участи. Тюремщики делали с ним, что хотели, не встречая никакого протеста; он молча смотрел на них своими желтоватыми кошачьими глазами, горевшими каким-то ненормальным огнем.
Узник соседней камеры слышал ночью, как Арнольд разговаривает сам с собою.
— Я только для этого вернулся из Америки, — говорил арестант, — я обещал отомстить, и я сдержал слово… Пусть меня повесят, если это доставит им удовольствие, я готов на все: я сдержал слово.
Он повторял эти слова с какой-то дикой радостью, потирая свои мозолистые руки. Однажды на утренней заре ему вдруг привиделось бледное, искаженное лицо Гранвиля Варнея, с угрозой смотревшее на своего убийцу, но браконьер не отступил перед грозным видением, как сделал бы кто-нибудь другой.
— Я вижу вас, — сказал он, — вижу ваши лукавые голубые глаза, вашу коварную улыбку, ваш хитрый, лживый рот и лисьи бакенбарды. Я сдержал свое слово, а вы поплатились за ваши злодеяния. Мы в расчете, майор!
Через три дня после ареста Жильберта Арнольда подложный Руперт Лисль скончался, признав подлинность документа, найденного при убитом Варнее.
— Да, — произнес он слабым, прерывающимся голосом, — эта моя подпись, но подлог был придуман не мною. Один майор Варней управлял этим делом с начала до конца.
Старший из докторов взял на себя труд сообщить леди Оливии Лисль о смерти ее мужа.
Она спокойно выслушала весть о его кончине, но минуту спустя, в первый раз в жизни, упала без чувств. Послали за полковником, который поспешил прибыть в Лисльвудский замок.
— Я жестоко наказана за свое честолюбие! — говорила Оливия. — Этот роковой брак принес мне только позор и унижение. Забери меня домой, папа, в мирный Бокаж, если я еще вправе вернуться к прежней жизни.
Пока одно за другим следовали все эти происшествия, Клэрибелль Вальдзингам находилась в Гастингсе. Один из представителей правосудия в Лисльвуде, старый друг ее дома приехал, чтобы рассказать ей обо всем, и начал обсуждать, как вернуть настоящего наследника Лисльвуда, если он еще жив.
Первым делом их было поместить в «Таймс» такое объявление:
«Сэр Руперт Лисль. — Просят всех, кто в состоянии дать какие-либо сведения относительно этого джентльмена, пожаловать к мистеру Вильмору, нотариусу в Лисльвуде, в Суссексе».
Через два дня в Лисльвуд явился Реморден.
Нотариусу Вильмору пришлось выслушать странную, но тяжелую повесть, рассказанную бельминстерским викарием с пылким, сердечным красноречием и отчасти уже известную нашим читателям; справедливость ее была подтверждена Ричардом Саундерсом, молодым человеком, воспитывавшимся в Бельминстере и прямо заявившим, что он — сэр Руперт Лисль. Он рассказал про случай, происшедший с ним в дни детства в Бишер-Рид, после которого он пришел в себя в больнице, где провел, вероятно, несколько месяцев; он описал, как был увезен из больницы человеком, который навязался ему в дяди, но которого он помнил отлично в качестве слуги очень высокого, видного господина с красивыми усами; он рассказал о маленькой деревне на морском берегу, в которой он прожил, быть может, два-три года в обществе старой Мэгвей, и как дядя Джорж или, вернее, Соломон старался убедить его, что все воспоминания из поры его детства — нелепые бредни расстроенного мозга; слуге было приказано сходить за Соломоном, чтобы он подтвердил рассказ Саундерса, но этот дальновидный и достойный субъект успел удалиться из замка, пока собрание судей ломало себе головы над мудреным вопросом: как поступить с ним в этом затруднительном случае? Взамен него, однако, нашлись другие люди, фактами доказавшие истину слов Ричарда. Во-первых, миссис Вальдзингам: материнский инстинкт при взгляде на Ричарда безошибочно сказал ей, что это ее сын! Ее сердце забилось таким живым восторгом, такой искренней радостью, каких она не ощущала, когда в прижимала к груди наглого самозванца Джеймса Арнольда. А о радости сына, увидевшего мать, бесполезно и рассказывать.
