А я постараюсь забыть тебя. И со временем не вспомню уже, как ты целовал меня и… Ничего я не вспомню.
Все в итоге получилось правильно и справедливо. Ведь у нас с Богом был договор — ну, вот. Все сложилось. А Матрона Ивановна меня ругала. Мне-то эти дела виднее, хотя иногда очень хотелось бы ошибиться, но вот ведь не случалось мне ошибаться. Есть система, как шахматная партия, только эта партия длится всю жизнь, а если рассматривать все в целом, то игра длится от начала времен — и закончится в момент, когда вострубит ангел, возвещая конец света. А пока мы все — и фигурки на доске, и сама игра в целом. Одно вытекает из другого, и если понять, как это работает, то никаких неожиданностей в жизни не будет. Вот я давно поняла, хотя, безусловно, иногда очень противно бывает все знать.
— Расскажи мне, как там пацаны.
Лариса наливает мне чаю, ломтями нарезает рулет, от одного вида которого меня мутит. Как можно это есть, я не представляю.
— Ну как, нормально. Денька там уже приспособился работать — его знания оказались очень востребованы. У нас все-таки очень неплохое образование дают детям. Правда, потом с этим образованием никуда, но в Израиле его умения уже оценили. Матвей почти в норме, вчера сделали последнюю операцию, доктор Бахоткин заверил меня, что близнецы снова станут абсолютно одинаковыми.
— А глаз?
— С глазом порядок, зрение стопроцентное. Ларис, не надо сахара.
— Все худеешь?
— Да не люблю я сладкого с некоторых пор. Как вы тут с Семенычем поживаете?
— Отлично поживаем, — Лариса осторожно смотрит на меня. — Марконова видела?
— Ага. Он с той телкой расстался, сейчас у него какая-то другая. Жаловался мне, что не клеится ничего.
— Нашел, кому жаловаться…
— Ну, мы же с ним друзья. Ларис, этого ничто не отменит — он мой друг, и пусть перетрахает всех телок на свете, неважно. Когда-то же он остановится.
— Все еще сохнешь по нему?
— Похоже, что нет.
Осталась невероятная нежность, и желание утешить и помочь, остались наши вечера, когда мы смотрели «Полицейскую академию» — я с восторгом, он — со скептической миной на лице. Многое осталось, но любовь… Что-то умерло во мне, перегорело, когда он сказал, что, дескать, нашел себе «смешную» и трахался всю ночь.
— Валерка звонит?
— Детям звонит, мне звонил один раз. Лариса, да плевать на мужиков, они все какие-то малахольные.
— Ну, не все. Что Валерка говорил?
— Да говорил, что скоро вернется, и у него ко мне разговор есть. Правда, я в толк не возьму, что за разговор, все ведь ясно уже.
— Ничего не ясно. Кстати, Матрона Ивановна о тебе спрашивала.
— Загляну на днях, сейчас работы много. Ларис, ну вот ей-богу — как белка в колесе!
— И как тебе на новом месте? Так пригрузили сильно?
— Да нет, это не там пригрузили, у Миши как раз работается отлично. Работа та же, что и раньше, но сейчас у меня еще фирма, которую создавал Клим, так что стараюсь везде успеть.
— А что Артур?
— Да ничего. Говорят, слишком быстро ехал, был пьян, вот и…
Это, конечно, официальная версия, а что там было на самом деле, думаю, знают только Пупсик да Миша Семеновых. Ну, это их дела, меня не касаются.
— Что-то ты скучная, Оль. Случилось что?
— Да хрен его знает, Лариска. Не то давление у меня, не то с желудком что… Ты понимаешь, вчера чуть в обморок не упала, а замутило так, что… Мне бы обследование пройти, вот только у кого?
— У гинеколога.
— С чего бы это?
— Мать, ты в зеркало давно смотрела?
— Каждый день смотрю, а что?
Лариска хмыкнула, открыла ящик стола и подала мне зеркальце.
— Вот это пятно у тебя на лбу — это что?
— Да это от солнца, лето же почти прошло, сегодня уже двадцатое августа! У меня от загара это.
— Ну да, лето, — Лариса смотрит на меня со смесью жалости и лукавства.
Конечно, лето, что ж еще. Эта мысль никогда не посещала меня, и от ужаса у меня даже руки ослабели. Двадцатое августа! Блин, в этот день всегда неприятности!
— Оль, ты с таким ужасом сейчас смотришь на меня, словно случилось что-то страшное.
— Все, Лариса, мне пора бежать.
— Ты куда?
— На работу, вспомнила, что надо одни документы передать, а у меня из головы вон!
— Оль, подожди!
— Потом, Лариса, потом! Некогда мне. Семенычу привет, приходите в гости.
Я бегу по лестнице, подгоняемая ужасом. Черт подери, ведь я и забыла уже, что… Я решила, что если у меня уже мальчишки взрослые, то я не могу снова вляпаться в такое, а ведь должна была об этом подумать, должна! Вот идиотка, а еще аналитик!
— Беременность, девять недель.
Врач вытирает мне салфеткой живот — аппарат узи выдал снимок, и я в ужасе закрываю глаза. Что теперь делать?!
— А до какого срока можно…
— Прервать? До двенадцати недель, еще успеваете.
— Спасибо.
Значит, все можно исправить и жить как раньше. Блин, вот ведь курица, ведь должна бы знать, что от этого дети бывают! А теперь надо как-то с работы отпрашиваться, объяснять что-то, а потом — как все это перенесу, учитывая, что меня уже оперировали совсем недавно… Но выхода нет, у меня мальчишки взрослые совсем, не хватало еще, чтобы они узнали… Блин, как это все некстати!
— Беременность двойней, конечно, непростая вещь, да еще в вашем возрасте…
— Двойней?!
— Да, два плода — вот, смотрите: сердечки бьются уже. Их там двое. На аборт на когда записывать? Надо анализы сдать, а срок уже большой, быстро только в частной лаборатории.
— И сколько ждать анализов?
— В частной за день сделают, так что можно на послезавтра, на утро.
— Ну, так и пишите на послезавтра.
— Халат с собой принесете, тапки, рубашку и постельное белье. Оплатите в день операции. Паспорт возьмете и все анализы. Вот список, вот адрес лаборатории. А сейчас идите к участковому врачу, пусть даст направление.
— Спасибо.
Я выхожу из кабинета и спускаюсь по ступенькам. Черт подери, как это могло случиться? Двое… Как Матвей с Денькой… Тогда только-только все эти аппараты УЗИ появились, и нам тоже сказали, что их двое, но сидели они как-то так хитро, что пол определить врачи не смогли, и мы до последнего ждали с Климом девочек. Но тогда был Клим, и дети были любимыми и долгожданными, а теперь это досадная помеха. В моем возрасте у женщин уже внуки бывают, а не дети маленькие. Да и что я с ними стану делать, если предположить, что оставлю? Да ну, глупости какие!
Сотовый звонит долго и неприятно, но я не беру трубу — это Семеныч зачем-то наяривает, и я подозреваю, зачем. У Лариски язык как помело. Вот не терплю я этих добрых самаритян, которые отчего-то лучше меня знают, как мне жить на свете.
