— Алексей! — наконец, сказала она строго, как учительница гимназии, сестра милосердия, в конце концов. — Почему ты меня не спрашиваешь: кто отец ребенка? Люблю ли я его? И все такое, что спрашивают обычно.
— Мне это не надо знать, — тихо ответил он. — Ты поступила, как надо. Я все принимаю, как есть. Все, все…
— Погоди… Я тебя правильно поняла? Ты принимаешь меня с чужим ребенком?
— Да, принимаю. Только этот ребенок мне не чужой. Ты — моя жена, а это — мой ребенок.
В воскресенье супруги Борские пошли в Казанский собор. Поднимаясь по ступеням, она почувствовала себя плохо.
— Леша, воды отходят, — прошептала она, бледнея.
— Что? Какие воды? Люда! Подожди! — Борский ничего этого не знал и не понимал.
Черная статуя в нише указывала Борскому куда-то вниз, но он ей не верил.
Выходившие из собора женщины бросились ему на помощь. Он нес Людмилу вместе с людьми, лиц которых не видел, и думал, что теперь он ее не уронит, как тогда, много лет назад, в траву. Нет, теперь уже не уронит…
В больнице получилась какая-то спешка, которой он тоже не понял. Людмилу унесли, он присел на скамейку в полутемном помещении. Закрыл глаза и тут же их опять открыл, потому что ему почудилось, что его зовут. Но было тихо. Потом вышел доктор и еще сестра в белой косынке. Они говорили ему о Боге и Людмиле. Он кивал им, хотя почти ничего не понимал из сказанного. А доктор говорил уже про какого-то другого человека, которого Борский не знал, которого вообще еще никто на этой земле не знал…
Она сидела с ребенком на заднем сиденье. А Юра вел машину и слушал музыку на классической волне.
Девочка спала.
И можно было законно молчать.
Молчания ей в жизни теперь очень недоставало.
Многочасовые интеллектуальные беседы про себя она называла не иначе, как треп. Может, истина в этих спорах когда-нибудь и рождалась. Но никто ее радостно не вылавливал. И она тонула опять. Так и мутили все время воду.
К ним постоянно приходили гости. И гостями их уже никто не считал. Люди. Приходили. Уходили. Сидели. Пили кофе и чай. А по вечерам все больше покрепче. Сочиняли. Уносились в своих фантазиях в заоблачные дали. А были эти фантазии просто составной частью меню. Так: Помечтать. Выпить. И закусить.
Все то же самое видела она с детства. Творческие люди поколения ее родителей жили так же. А вот молодая поросль в тех же знаменитых семьях брала быка за рога. Видимо у них этот трендеж, слышанный сызмальства в убойных количествах, так же, как и у Милы, вызывал стойкую аллергию. Они не лезли по семейной традиции в актеры, а становились организаторами. Понимали, что никакой дядя для них ничего не сделает. Дядя сидит в гостях, подперев голову рукой, и предается воспоминаниям молодости.
В свободное от гостей время Юра, правда, старался. Писал сценарий на пару с не менее известным, чем он сам, приятелем. Сценарий они писали длинный, как сама жизнь. Поэтому конца ему видно не было. Творили в модном жанре сериала. Мила радовалась, когда они, наконец, запирались у него в комнате и работали. Правда, иногда проходя мимо двери на кухню, она слышала, что работа опять перерастала в привычный треп.
Юра держался хорошо. Продолжал гнуть свою линию чистой любви. Возможно, даже был искренним. Молодая жена как-то исподволь стимулировала победы и достижения. Он часто любовался ею и все время повторял сакраментальное «Сниму тебя в кино!» Эта фраза, похоже, давно стала в его устах простым комплиментом для впечатлительных женщин. А Мила впечатлительной быть не перестала.
Только впечатляли ее другие вещи.
Она еще была вся там. В той жизни, которую прожить не удалось. А только отломить кусочек.
— Ты подожди здесь, пожалуйста. Нам поговорить нужно. Это недолго. Заходить не будем. Я сейчас.
Юра кивнул, надел очки и достал газету. В ее дела он особо не вникал.
Она взяла на руки дочку, которая крепко спала, как и положено новорожденному младенцу.
Воздух здесь был совсем другой. После душного города Миле показалось, что она, наконец, сняла скафандр. А здесь все настоящее. И птицы пели, и землей пахло.
Она пошла по тропинке.
И только ужасно боялась, что дома никого не будет. Боялась увидеть те же, что во сне, заколоченные досками окна.
Руки начали уставать от тяжести, а она еще не видела дом.
Но вот, наконец, кусты поредели, и она вышла на поросшую травой поляну.
Дом был жив.
А ей навстречу шла бабка.
— А я давно тебя поджидаю. — Одобрительно кивала. — С дитем. Все верно.
— Познакомьтесь, бабушка — это моя дочь, Таисия.
Они посмотрели друг на друга.
— Он обещал вернуться ко мне летом. — Людмила печально улыбнулась. Так печально, как улыбается, наверное, осень, глядя, как опавшие листья засыпает первый снег. А потом прошептала: — Но его больше нет, баба Тася. Его больше нет. Неужели такое бывает? Был и нет.
— А ведь он сдержал свое обещание… — Бабка склонилась над спящим у Милы на руках ребенком, внимательно вглядываясь в маленькое личико. — Он все-таки вернулся к тебе. Летом. Ты только посмотри…
Конец
Санкт-Петербург, 2004
Но, мне кажется, господа, что мы не в полном составе! (франц.)
