А между тем меню заслуживало внимания. Там были не только ямайский ром и солонина с сухарями (традиционная, по мнению Аделаиды, пища испанских корсаров), но и многое, многое другое. Названия блюд были выписаны алой краской на испанском языке, а затем, скромным черным курсивом, на русском. Последнее, впрочем, не слишком облегчало дело; такие выражения, как «Хамона из Иберии», были столь же темны для Аделаиды, как и их испанский эквивалент.
Помучившись немного над меню, Аделаида попросила Карла выбрать что-нибудь по своему вкусу.
Явился официант, по виду такой же испанский, как и меню, и весь интерьер; однако когда Карл обратился к нему на этом языке, он покраснел и начал смущенно переминаться с ноги на ногу. Карл немедленно извинился и повторил свой заказ по-русски (Аделаида услыхала, среди прочего, про эту самую хамону и какую-то Крианцу Вальбуэно девяносто пятого года – вино, надо полагать). Официант перестал топтаться и бодро застрочил в блокноте длинной, стилизованной под гусиное перо ручкой.
– Значит, испанский ты тоже знаешь, – Аделаида, дождавшись, пока уйдет официант, подперла рукой щеку и наклонилась к нему.
– Да, – так же тихо ответил Карл, – было время, когда я говорил только на этом языке.
У Аделаиды мгновенно вылетели из головы все прочие мысли. Вот сейчас она наконец что-нибудь узнает о его прошлом! Только бы он не передумал!
Но он не передумал и не заставил себя просить.
Она слушала его, затаив дыхание, не перебивая и не переспрашивая, и, хотя рассказывал он о своей молодости коротко, сухо и сжато, без лишних эмоций, ей казалось, что она видит все происходящее с ним. Видит эту выжженную солнцем Мексику, угрюмые кактусы в человеческий рост до самого горизонта и юрких маленьких ящериц, снующих в развалинах древней ацтекской пирамиды.
В самый интригующий момент явился с полным подносом официант. Развалины, задрожав, растаяли в мутном горячем мареве, и вместе с ними исчезли вьючные ослики, пытавшиеся укрыться в их жидкой тени. Дольше всего держались кактусы, но потом пропали и они.
Аделаида зябко повела обнаженными плечами, словно и в самом деле перенеслась из удушающей жары в морскую прохладу.
Когда же официант удалился, она протянула свою изящную, округлую, без колец и браслетов, руку и сжала загорелую кисть Карла.
– Дальше, прошу тебя!
Карл улыбнулся, и глаза его сверкнули знакомым лукавым блеском. Да уж, если и был способ заставить ее забыть об украденной машине, то он нашел его безошибочно. К чему, однако же, торопиться?
– За тебя! – Карл поднял бокал, где на дне было несколько рубиновых капель; у Аделаиды же оказался наполовину полный.
– Попробуй вот это, – и он протянул ей насаженный на шпажку ломтик зеленоватой дыни, обернутый тончайшим, почти прозрачным лепестком темно-розового копченого мяса.
Аделаида послушно попробовала. Надо же, а ведь и вправду вкусно, хотя очень необычно. Сколько же в его мире вещей, о которых она не имеет ни малейшего представления…
И как бы ей хотелось увидеть этот мир, пожить в нем, попробовать его на вкус…
Но сейчас – сейчас ей больше всего хочется услышать о том, что было дальше с ним и той мексиканской девушкой.
* * *
История, которую Карл рассказывал ей и которая столь захватила ее, была так же похожа на подлинную историю его жизни, как походит фотография на живого человека. И дело было отнюдь не в таланте рассказчика (рассказывать-то он любил и умел), а в некоторых свойствах его характера, в его личном убеждении, что о некоторых вещах нельзя говорить никогда и никому – в частности, нельзя подробно рассказывать влюбленной женщине о своих отношениях с ее предшественницами.
Поэтому, если опустить богатые и красочные археолого-приключенческие описания, его молодые годы были представлены Аделаиде следующим образом.
Девятнадцатилетним приехал он в Мексику, познакомился там с девушкой из древнего ацтекского рода и женился на ней. Там же, в Мексике, родились его дети. И прожил он там без малого пятнадцать лет, пока некоторые обстоятельства не заставили его уехать.
(Нам же, посторонним, хотя и заинтересованным, наблюдателям, ничто не мешает заглянуть за рамки демонстрируемых им картин и увидеть все происходящее с ним так, как оно было на самом деле, ничего не опуская и задерживаясь на интересующих нас деталях столько, сколько мы посчитаем нужным.)
На одной из них, пожелтевшей и изрядно потрепанной по краям, мы видим молодого человека в белой полотняной рубашке, таких же штанах и сомбреро (типичный костюм мексиканского крестьянина) – длинного, тощего, нескладного и в больших, закрывающих пол-лица темных очках. Кроме очков, его отличает от мексиканца молочно-белая, густо усыпанная веснушками кожа, которую молодой человек тщательно бережет от палящего солнца – и не из кокетства какого-нибудь, а оттого, что он слаб здоровьем и перегреваться ему не рекомендуется.
Узнать в нем Карла нынешнего можно разве что по росту.
Даже волосы у молодого человека другие – длинные (он прячет их под сомбреро), вьющиеся и с рыжеватым оттенком.
И тем не менее это он.
Сидя среди развалин, под сенью воткнутого в щель между камнями пляжного зонтика, он осторожно, не торопясь и ни на что другое не обращая внимания, тонкой кисточкой очищает вмурованный в стену обломок обсидианового ножа с позолоченной рукоятью.
Для того чтобы понять, каким образом этот молодой человек оказался в мексиканской прерии, нам придется заглянуть еще на несколько лет назад, в те времена, о которых Аделаиде ничего рассказано не было.
Рано лишившись родителей, маленький Карл оказался полностью на попечении своих бабушки и дедушки с материнской стороны.
Дед его был немцем, профессором истории и археологии Цюрихского университета, а бабушка – русской, из семьи эмигрантов 1918 года, да не простых, а графов Безуховых, потомков знаменитого Пьера. Эмигранты были люди небогатые, хотя и знатные, и все ее приданое состояло в дворянском происхождении и изысканных манерах. Впрочем, она знала еще пять европейских языков, неплохо рисовала и играла на фортепиано. В военные и послевоенные годы графиня давала уроки музыки детям состоятельных фабрикантов оружия, тем самым поддерживая скромный профессорский бюджет.
Из своего единственного и горячо любимого внука графиня также намеревалась вырастить музыканта. То есть в первую очередь он должен был быть дворянином, безупречно воспитанным и всесторонне образованным; но уж во вторую – музыкантом и никем иным.
Тем более что у мальчика были несомненные способности к музыке. Подходящий характер – тихий, мечтательный и незлобивый. Да и знакомства самые располагающие – взять хотя бы его школьного товарища Шнитке, мальчика из приличной еврейской семьи, который не расстается со своей скрипкой, даже когда приходит в гости.
