К моменту Ларкиного приезда я в какой-то степени уже восстановила свою способность к мышлению. Во всяком случае, на уровне формальной логики. А по этой проклятой логике выходило, что несчастный Вилька, который, вполне возможно, сумел доползти с перебитыми Танькой конечностями до шоссе, где и был подобран кем-нибудь и доставлен в больницу, вряд ли успел запастись алиби. Живой или мертвый, он неизбежно должен был занять в тупых ментовских мозгах место подозреваемого номер один… Тем более Татьяна клялась и божилась, что обнаруженного нами мертвеца тоже видела впервые в жизни. А ментам совершенно неоткуда было знать, что наш Вилька не способен не то что живого человека пристрелить, но даже прихлопнуть комара…
Самыми трудными после Ларкиного приезда оказались первые двадцать минут, о чем и свидетельствовали, почему-то в замедленном темпе, большие часы в виде груши-бергамота, висевшие на стене прямо напротив меня.
Все это время Ларка выслушивала мой робкий лепет молча, с сурово сжатыми губами, и впервые в жизни я обнаружила, что чем-то на Шурочку она все-таки походит. Она то и дело задавала наводящие вопросы, ухитряясь почти не открывать рта. Раза три она эти самые наводящие вопросы, между прочим, куда более дельные, чем ментовские, вынуждена была задать Татьяне. Но при этом почему-то обращалась не к ней, а к микроволновой печке, стоявшей под часами. Лариска, наконец, прекратила допрашивать микроволновку и посмотрела на нас с Татьяной. Правда, как на сумасшедших, но и это уже могло считаться переломом в лучшую сторону.
— А еще говорят, — произнесла она задумчиво, — что групповое помешательство — выдумка психиатров… Что касается тебя, Елизавета, я всегда подозревала, что, когда Господь раздавал разум и чувство собственного достоинства, ты отошла в туалет!
И добавила с абсолютно Шурочкиными интонациями:
— Есть в этом доме телефонный справочник?
Танька подпрыгнула и молнией метнулась в прихожую, потом обратно с нужным изданием в руках. Я думала, что Ларка сейчас начнет обзванивать больницы и… и морги, но она и тут проявила свою удивительную способность никогда не терять то, чем Бог меня обделил, и позвонила в некое бюро несчастных случаев, о наличии которого лично я даже не подозревала.
Минут через пять мы знали, что никаких трупов, в том числе белокурых и кудрявых, ни в один городской морг за последние сутки не поступало. Точно так же и ни одна больница не была осчастливлена поступлением по «скорой» или в частном порядке молодого красивого мужчины с упомянутой внешностью.
Единственное, что меня порадовало в описанном процессе, — это то, что, давая Вилькины приметы, Лариска впервые в жизни вынуждена была признать, что наш с Танькой муж — красивый. Правда, она сказала «смазливый», но ведь, в сущности, это одно и то же!
Что собиралась предпринять Лариса дальше, мы так и не узнали, поскольку едва она опустила трубку на рычаг, как в прихожей послышался шум и на кухню ввалился… Кто бы вы думали? Генеральный прокурор нашего города собственной персоной!
Виктор Петрович Столяренко и в обычном состоянии был личностью внушительной и грозной. Но то, что мы увидели сейчас, заставило нас буквально содрогнуться и застыть от ужаса.
— Ты… Ты!!! — начал Виктор Петрович прямо с порога. — Если думаешь, что я опять покрою этого слизняка…
На этом он временно заткнулся, поскольку углядел, наконец, нас с Лариской и, видимо, на какие-то доли секунды захлебнулся от возмущения: такой подлянки прокурор не ожидал даже от своей дочери. Молчание длилось, к сожалению, недолго.
— Что здесь делают эти подруги?!
Как генеральный прокурор нашего города Танькин папаша испытывал к журналистам какое-то, я бы сказала, генетическое отвращение. И едва мы стали сотрудниками «Параллельных миров», как наши прежние отношения, длившиеся с тех пор, как все мы носили косички с бантиками и называли прокурора «дядя Витя», были перечеркнуты раз и навсегда. Никакие попытки разъяснить, что нашу газету в строгом смысле слова и газетой-то назвать нельзя, а нас самих лишь с очень большой натяжкой можно причислить к славному племени журналистов, успеха не имели.
Так что дожидаться развития сюжета мы с Ларкой не стали. И пока Виктор Петрович задыхался от ярости, Ларка и я времени не теряли. Мы быстро покинули и Таньку, и кухню, и вообще квартиру, ставшую местом преступления. Совесть совершенно не мучила даже меня: мы знали, что единственный человек на свете, способный уболтать прокурора, — его единственная дочь.
На улице Ларка молча, но тщательно отряхнула юбку, что было у нее признаком крайнего раздражения. Потом так же молча начала ловить машину. И вообще молчала всю дорогу до моего дома. Поднимаясь на мой этаж все так же в гробовом молчании, мы обе замерли от душераздирающего воя, раздавшегося откуда-то сверху.
— Варька! — Кажется, я всплеснула руками и бросилась со всех ног наверх.
Бедная псина впервые в жизни провела ночь в одиночестве, а это при ее врожденной трусости было настоящим стрессом. Варька не просто выла, она стонала и визжала, царапаясь в дверь изнутри. Как только нам удалось пробраться внутрь квартиры через небольшую, но плотную толпу озлобленных соседей с заспанными лицами, выяснилось, что за время моего отсутствия Варьке удалось сожрать значительную часть внутренней дверной обшивки, которой в свое время не мог налюбоваться Вилька. Обшивка была итальянская и действительно очень миленькая…
Пока мы с Варькой обнимались и целовались, Лариска успела пройти на кухню и занять мое любимое кресло — то самое, в котором не так давно восседала обморочная Татьяна. Удивительное дело: почему-то все мои гости в последнее время первым делом идут на кухню и захватывают именно это кресло как раз тогда, когда оно остро необходимо мне самой! Из-за этого предмета мебели мы с Вилькой в свое время поссорились в первый раз. Потому что, переезжая на новую квартиру, ныне полностью поступившую в мою частную собственность (я, кажется, упоминала, насколько Вилька щедрый и благородный), я ни в какую не пожелала с этим креслом расстаться.
Конечно, муж был прав: тщательно продуманный им интерьер, он же дизайн, кресло портило. Торчало как гнилой зуб посреди голливудской улыбки. Но только не с моей точки зрения! Еще в глубоком детстве, после отбытия заслуженного, а чаще незаслуженного наказания, назначенного родителями за то, что они почему-то считали проступком, я восстанавливала свое душевное равновесие в этом, тогда еще новом ярко-желтом кресле. Так уж оно на меня действовало, хотя эта тайна разгадке не поддавалась. И вот — пожалуйста: войдя на кухню в сопровождении Варьки, решившей впредь не расставаться со мной больше ни на секунду и с этой целью вцепившейся зубами в мой подол, я обнаружила в своем любимом кресле Ларису, задумчиво разглядывающую холодильник. На плите кипел чайник, на столе стояла бутылка «Белого аиста», про которую я совершенно забыла, а Ларка где-то нашла: вспомни я про эту бутылку вовремя, памятный Вилькин коньяк сейчас был бы цел…
