Галины родители прожили долгую счастливую жизнь в любви и согласии; они так любили друг друга, что им даже не было дела до своей дочери. Галя рано поняла это; в интернате, в райцентре, куда ее отдали после шестого класса, но смирилась с этим уже в Москве, в институте. В родную деревню Галя уже не вернулась, сельское хозяйство России приходило в упадок. После смерти мамы, отец продержался полгода, и все полгода он смотрел на дочь с этим выражением страдания на лице, ежеминутно ожидая сочувствия, словно она сама не нуждалась в жалости.
Кивнув ей, отец вышел из комнаты. Через открытую дверь Галя видела, как он что-то ищет в прихожей. Шилов ненадолго завладел ее вниманием, а когда Галя вновь посмотрела в прихожую, отца уже не было.
– Давайте выпьем за родителей, – предложила Галя и пододвинула к Шилову свою рюмку, – чтобы были здоровы и живы, те, у кого они есть, и царствие небесное тем, у кого их уже нет.
Мужчины выпили, а женщины пригубили, после этого наступило молчание, которое нарушил протяжный волчий вой.
– Ничего себе, – сказала испуганная Вероника.
– Где-то, совсем рядом, – констатировала Галя.
– Пойти шмальнуть что ли? – предложил Шилов.
– Не надо, – остановил его Марат, – а то еще что-нибудь перебьешь.
– Обижаешь начальник, – сказал Шилов.
Вой повторился, но уже на более высокой ноте и длился дольше предыдущего.
– Это уже вызов, – произнес Марат.
– Нет, я все-таки шмальну, – сказал Шилов.
Схватив ружье, он вышел на крыльцо и выстрелил в воздух.
– Ни к чему это, Саша, – укорила его Галя.
– А пусть знают гады, как выть в нашем лесу.
– А это еще вопрос, кто в чьем лесу воет, – заметила Вероника.
– Господа, кажется, среди нас шпион, – угрожающе сказал Шилов, – в наши стройные ряды затесалась пятая колонна.
– Сам дурак, – ответила Вероника, и показала Шилову язык.
Шилов обратился к Марату:
– Сэр, ваша дама оскорбила меня.
– А зачем ты ее шпионкой обозвал?
– А она за волков заступается.
– А может я из гринпис, – сказала Вероника, – и еще лидер движения «Свободу морским котикам».
– Кому, кому свободу? – с улыбкой переспросила Галя.
– Морским котикам, – повторила Вероника.
– Это ты волкам скажешь, когда они глодать наши кости будут, – заявил Шилов, – а я предлагаю выпить…
– Типун тебе на язык, – перебила его Галя.
– … Дык, я и выпить предлагаю блин, чтобы этого не случилось. А кто не выпьет, того волки съедят.
Марат разлил водку по рюмкам. Мужчины выпили, а женщины пить не стали. Принципиально. «Чему быть, тому не миновать, – философски заметила Галя».
После этих слов Вероника все-таки отхлебнула из рюмки, но закусывать не стала, – и в этом поступке было что-то героическое, то чем славились русские женщины. Жены декабристов.
– Между прочим, – сказала она, страдальчески морщась, – в восемнадцатом веке во Франции волк по прозвищу Зверь Геводан загрыз сто двадцать три человека, и король Луи был вынужден отправить войско на его поимку.
– Ты бы закусила, – сказала сердобольная Галя.
Вероника отрицательно качнула головой, – водки еще много, – пояснила она, – им закусывать нечем будет.
– Армянин, что ли, – спросил Шилов.
– Кто армянин? – удивилась Вероника.
– Зверь.
– Почему армянин?
– Ну, ты же сама сказала – Зверь по фамилии Гедовян.
– Я сказала – Геводан, – сердито сказала Вероника, – не путай меня.
– Между прочим, – заметил Марат, – еще бывают волки-оборотни: с виду обыкновенный человек, но когда наступает полнолуние, он чувствует сильную головную боль, тесноту в груди, жжение кожных покровов и превращается в волка.
– Сейчас как раз полнолуние, – сказал Галя.
– И, сегодня, кстати говоря, у кое-кого болела голова, – многозначительно добавила Вероника.
– У-у, – произнес Марат и оскалил зубы.
И словно, вторя ему, раздался волчий вой. Он также длился дольше предыдущего и на более высокой ноте.
– Ужас какой-то, – сказала Вероника, – прямо мороз по коже дерет.
– Я даже протрезвел, – признался Шилов, – надо еще выпить.
– Хватит уже пить-то, – сказала Галя, – сколько можно, ведь с утра пьешь, по времени.
– Да потому что, я человек русский и веселый, а веселие Руси есть питие, как заметил кто-то из великих. А что делать то еще, спать рано, сидеть глядеть друг на друга молча.
– Ну почему же молча, можно поговорить о чем-нибудь, рассказать.
– «Декамерон», – воскликнула Вероника, – надо устроить декамерон, пусть как у Боккаччо, каждый расскажет какую-нибудь историю.
– Декамерон – это в Италии, а у нас это будет, – Шилов задумался, но не найдя нужного слова, развел руками, – не знаю, как это будет. Я не против, но если вы помните, в «Декамероне» все истории были с известным подтекстом и часто весьма фривольным; может у кого-то есть возражения. Пусть поднимет руку.
– Я же не предлагаю копировать Боккаччо, пусть каждый, кто хочет, расскажет какую-нибудь историю. Кто первый?
– Насчет первого есть анекдот, – сказал Шилов, – дело происходит в Хохляндии, на колхозном собрании председатель говорит: «А зараз будут дебаты». Колхозница тянет руку и говорит: «Можно мене першу, бо мене малы дити дома, и мене далеко ихати».
Засмеялся один Марат, женщины деликатно улыбнулись, а Вероника укоризненно сказала:
– Шилов, я просила не копировать Боккаччо.
– А кто предложил, тот пусть и начинает, – сказал Шилов.
– Это исключено, мне всего двадцать лет, у меня нет жизненного опыта, – отказалась Вероника.
– Галя? – спросил Шилов.
– Ой, из меня такой рассказчик, – замахала руками Галя, – сам рассказывай.
– А я чего, я двадцать лет на заводе, на станке отработал, могу, конечно, рассказать, как мы хохмили на профсоюзных собраниях, но поезд социализма зашел в тупик – это уже не смешно.
– Что это вы все так на меня смотрите, – спросил Марат, – может быть, у меня рога выросли?
– Типун тебе на язык, – сказал Шилов. А Вероника клятвенно заверила, – никогда.
Шилов добавил:
– Марат Иванович, наперед батьки, сами знаете.
– Ну ладно, – сказал Марат, – уговорили, красноречивые, расскажу я вам одну историю. Деваться некуда, дрова в печи еще не выгорели, спать еще нельзя. В таком случае, налей-ка, брат Шилов, по полной.
Шилов торопливо исполнил пожелание. Марат взял в руки стопку и обвел взглядом помещение: у свечи был еще остаток, она была из дешевых, иногда чадила и потрескивала, озаряя желтым цветом лица сидящих за столом; темнота отступала от стола, сгущаясь по углам, багряным зловещим светом выделялась на белой стене раскаленная чугунная, печная дверца – над пламенем свечи еще был отчетливо виден причудливый табачный дым, от сигарет тлеющих в женских пальцах.
