Ооо! Лена отдёрнула палец. Собственно он был прав. Но пресекая тяжёлый и ненужный разговор, который сын может вести до бесконечности, трепаться не работать, она, оборвав, перешла на Долгова.
— Когда отец прилетит, балабол?
Данька сразу вырулил на свою волну, которая ей тоже не совсем была приятна, но приняла её стоически.
— А ты бы взяла и позвонила. Вроде как семья когда-то была. А, если откатить ещё дальше к молодости, возможно и любили друг друга…
— Всё было давно и как выяснилось неправда… — Скривилась она. Подождав минуту, спросила не столько ради приличия, сколько беспокоясь:- Так, что там с отцом?
— Связи пока нет. Не знаю что у него там, возможно телефон разряжён. Не пойму, с чего вы разбежались. Классная ж пара была. Ты одна, он никого не завёл. Нормально же друг к другу всегда относились. С чего разбежались, спрашиваю?
Лена сразу подумала о правильном ходе и вспомнила о душе.
— Пойду-ка я порадую себя купанием.
— Вот — вот, беги. От себя не убежишь, — догнало её его ворчание.
Закрыть уши и ничего не слышать! Глупо, но эффективно. Оставив сына у телевизора одного, она сбежала в душ. Конечно, он прав: можно убежать от вопроса, а от себя нет. Всё труднее и труднее от себя бегать. Такая себе брошенка. Никому не нужная. Сын в молодости, муж в своих делах. Нет, муж был, только не учитывал её. Сейчас она не сможет сказать, когда именно, откуда в её душе поселилось чувство одиночества. Кто возьмётся понять природу любви. Кто объяснит — откуда она берётся и куда уходит… Она даже точно не вспомнит, когда его чувства иссякли. А может быть так, что их и не было совсем… А о нём самом в доме напоминал храп под боком, да девичьи романтические картинки из прошлого. Разогревать его интерес к своей особе тоже было делом зряшным и бесперспективным. Ей не поднять одной такой груз. Да и вот опять же, как на вопрос сына ответить, если сама не знаешь тот ответ. Без прежней боли, вся целиком, выплыла её жизнь. Эта ситуация с её замужеством напомнила историю случившуюся с ней в детстве. В тот год стояла на радость детворы довольно-таки снежная и весьма морозная зима. Лена шла из школы, когда по дороге под деревом нашла мёртвую синицу. Замороженная птичка, сложив лапки, казалось спит. Решив похоронить её со всеми почестями, она положила её в вязаную варежку и крепко сжимая в ладошке понесла поближе к своему дому, чтоб выбрать место для погребения там. И тут почувствовала, как птичка дёрнулась под пальцами, а потом и забилась в варежке. «Ожила!» — обрадовалась она и хотела выпустить синичку. Но потом раздумала, решив покормить и поддержать её. В общем, только с хорошими намерениями, понесла птичку домой. Но та не хотела ни лечиться, ни кормиться. Она, получив в квартире свободу, метнулась к окну и больно ударившись, упала мёртвой. Оживить синицу Лене уже больше не удалось. Сколько было пролито по этому поводу слёз, но вывод она сделала для себя на всю жизнь — не надо делать благо там, где оно не нужно. И вот эта старая история напоминала её собственную. С Долговым она чувствовала себя той самой птичкой. Когда любовь превращается в тюрьму, хочется безумно вырваться на волю. Муж был старше, но не в этом дело: жёсткий человек, занятый только работой, он в свободное от службы время, пытался во благо, конечно, учить её уму разуму, а получалось, подмять её, снизить самооценку до нуля. «Ты никакая!» — это всё, что довелось ей от него слышать. А поначалу это в нём принимала за мужественность и мужской характер. Он оказался просто тяжёлым характером в плюсе с привычкой контролировать всё и всех и, конечно, в первую очередь жену. Говорил, никогда не задумываясь то, что у него на уме. Речевыми оборотами себя не обременял — резал правду матку в глаза или то, что думал… И это не только ей, а всем. Сама она к этому его свойству привыкла, а за людей было неудобно. Она пыталась извиняясь мягко объяснить им потом, что по-другому он не может выражаться. То были годы ужасного напряжения. Дошло до того, что у неё в груди всё леденело, когда она слышала, как в замке поворачивается ключ — Долгов пришёл домой. Утром, после его ухода на службу, она вываливала на пол содержимое гардеробов, устраивала тарарам и принималась за уборку. Это успокаивало. Только хватало ненадолго. Оказалось, что убрать в доме проще, чем разобраться в собственной душе. Кстати о душе, она у неё просто впала в какую-то литургию. Безумно мучилась, пока не поняла, всё дело в его природной холодности. По-другому объяснить всё-то, что творилось в её семье нельзя. Других женщин у него не было, наверное потому, что на них тоже нужно время. С утра до ночи одна работа. Она, конечно, понимала, что мужская занятость резко отличается от женской. «Куда уж ей убогой до его уровня». Но когда он занят постоянно и даже сначала по военному, а потом и по мобильному телефону, то стоишь перед выбором: либо свихнуться, либо жить самой, варясь в своём молоке и пространстве. Дом, еда, сын — лежало на ней. Придя домой, он ел и включив телевизор ложился на диван. Ни книг, ни общения. Если б она села в кресло рядом с ним, то это ничего бы не изменило. В хорошую сторону. Разве что погрязли бы в немытой посуде, нестиранном белье, отсутствие еды вывело в кафе, а сын бы болтался в подворотнях, а не учился в школе. Поэтому на эксперимент она не решилась. Именно это, домашняя рутина, дала ей стержень и уверенность. Она выбрала самую обыкновенную бабью жизнь и постепенно смирилась с Долговым. В конце концов, в других семьях были свои тараканы — бабы, водка, скандалы. Надо сказать, Данька прав, жили они тихо неприметно для окружающих и, наверное, для себя тоже, потому как разошлись тоже без обид. Но для знающего пару народа и знакомых их разъезд был просто шоком. Их брак для всех был идеален. Но с первых месяцев их жизни отстранённость Долгова сначала была непонятной и она дёргалась пытаясь пробиться до него, потом неприятно резанула. «Наверное, я не такая, какой должна быть женщина». — Засело в её голове. Дальше какая-то струна внутри лопнула, и трещина незаметно между ними стала расширяться и расти до неприличных размеров. Отношения медленно, но верно сошли совершенно на нет. Они даже не разговаривали. Не о чем. До его уровня она, естественно, не дотягивала. Он и не впускал её в свой мир. Да его: её не интересовал. Постепенно её интерес потух. Ему бы следовало насторожиться, ведь старше её, поглубже вникнуть и разобраться, только где же взять на такие глупости всегда занятому Долгову время? А она терпела, изо всех сил пыталась подстроиться, сродниться, так сказать… Уступала ж опять во всём и никогда не делала попытки уйти. Зачем? ведь любила, пусть в ущерб себе. Опять же, была очень крепко повязана семейными узами, мечтая всю жизнь прожить с одним мужчиной. Уговаривала себя, мол, он тоже любил, по-своему, но любил. Пусть ей мерзко, зато у Даньки есть отец — родной человек. Это ж не мелочи. К тому же ко всему привыкаешь. Упорно не хотела видеть, что всё давно было не просто плохо, а очень плохо. А может, просто играла сама с собой в прятки. Женщины часто играют в такие игры. Потом опомнившись и разглядев, наконец, что он перестал в ней видеть не только женщину и человека, но и вообще кого-либо кроме как бесплатную домработницу, ужаснулась. Она пыталась как-то влиять, на что-то решиться, он отпихивался «не выдумывай себе болячку», а годы мелькали, и всё оставалось на месте. Конечно, понимала, не дура же совсем, отношения с Долговым, несмотря на старания, не складывались. Сосуществовали, как осколки разбитой любимой вазы — и вместе, и поотдельности. Выбросить жалко и пользоваться нельзя. Хранится тот мусор неизвестно зачем. Они стали совершенно чужими. Но появилась привычка, а нет ничего опаснее привычек — их так трудно ломать. Опять лезла на стену и уговаривала себя: «А ради чего собственно рушить налаженную жизнь? У меня есть муж, у Даньки отец. И может ещё он изменится?» Ага, счас и не мечтай! Иногда, чаще весной, на неё накатывала такая тоска. Такая… Она украдкой от сына плакала и металась, жалея себя, страшно боясь озлобиться. «Неужели вот так и пройдёт моя жизнь?» Единственным клейким материалом между ними был Данька и то слабым. Долгов был бестолковым отцом. Но сколько не тяни, а нить порвалась. Настал момент, когда семья, держащаяся долгие годы на её юношеской пылкой любви, а потом на терпении, приказала долго жить. Может быть, всё дело в том, что девочкам с детства слишком морочат голову историями о героическом самопожертвовании во имя любви, семьи, детей и прочее. Как уж там было кто его знает. Наверное, всего понемножку. Про любовь Долгова она вообще не вспоминает. Возможно, её и не было никогда, а вот её по всем человеческим и божьим законам должна была трансформироваться в качественно новый этап отношений: дружеский, почти родственный, когда семья держится на уважении, а люди поддерживают друг друга и ценят. Но, увы! Увы! Увы! Когда-то ей было невмоготу терпеть и хотелось кричать от боли. А теперь? Похоже, нет. Скребёт, саднит, но не болит. Может привыкла?
