Сьюзан предпочла не лезть в чужие дела, но Эстер оказалась куда более любопытной. Она не могла перестать думать о Руфи. Той ночью Эстер видела во сне черных дроздов и своего мужа, ловившего скумбрию у Мидл–Бэнкс. Когда она проснулась, ей ужасно захотелось попить еще свежего молока. И днем она направилась на ферму. Просто посмотреть, как там дела.
А там была Руфь, она скакала по полю на старом мерине Домино и учила его прыгать через бочку, пока коровы безучастно созерцали эту картину. Увидев Эстер, Руфь слезла с лошади и подошла встретить ее у ворот. Прошлой ночью сама Руфь видела во сне чай и иголки с нитками, готовые к работе, и женщину, которая одна поднимала трех сыновей, пока муж ее был в море. Она ждала Эстер, и ведро молока тоже поджидало в тени дуба. Молоко было еще свежее и еще слаще, чем обычно. Эстер выпила две полные жестяные кружки, прежде чем поняла, что Руфь с Холма черного дрозда плачет.
Лето близилось к концу, хотя все вокруг было еще свежим и зеленым.
— Что такое? — спросила Эстер. — Он заставляет тебя тяжко трудиться? Он что, совсем бессердечный?
Руфь покачала головой.
— Просто я никогда не получу того, чего мне хочется. Это невозможно.
— А что ты хочешь?
В воздухе пахло коровами, сеном и дымом из кузницы. С утра пораньше Руфь плавала в пруду за домом, и волосы у нее блестели. Она пахла как вода, и кожа у нее была прохладной даже при дневной жаре.
— Не имеет значения. Просто всегда, когда мне чего–то хочется, я этого не получаю. Неважно что. И так всю жизнь.
Когда Эстер уходила, из мастерской показался Лисандер Винн. Он опирался на свой костыль. Он тоже чего–то хотел. Ему еще и тридцати не было, от тяжелой работы руки и спина у него были очень сильными. Но внутри он чувствовал себя слабым, уязвленным, словно что–то острое царапало его изнутри.
— Что она вам сказала? — спросил он у Эстер Вест.
— Она боится, что не получит того, чего хочет, — сказала Эстер.
Лисандер обдумывал ее слова, пока заканчивал работу. Он обдумывал ее слова, пока готовил ужин — тушеное мясо с маисом и помидорами. Оставляя ужин для Руфи на ступенях лестницы, он положил там еще и записку.
«Я достану для тебя все, что ты хочешь».
Той ночью Лисандер представлял себе, что, несмотря на свое обещание, он не сможет дать Руфи то, о чем она попросит. Вдруг она попросит золота, а у него золота нет. Вдруг она потребует переехать в Лондон, на другую сторону океана. Или захочет другого мужчину, на двух ногах, который не выплевывает зубы палтуса, не боится дождя и воды в пруду. Но на следующее утро он нашел записку рядом с наковальней в кузнице. И оказалось, то, чего она вроде бы хочет, очень сильно отличается от всего, что он напридумывал.
«Достань мне дерево, на котором растут груши цвета крови. Точно такого же цвета, что и мои башмаки».
На следующий день Лисандер Винн впряг лошадь в фургон и уехал по Кингс–хайвей. Он выехал рано, когда коровы еще спали в поле, когда молчали дрозды и лисицы перебегали песчаную проселочную дорогу. Проснувшись, Руфь поняла, что он уехал, — из трубы в кузнице не вился дымок. Когда Эдвард Хастингс приехал подковать лошадь, никто не вышел ему навстречу. Руфь с Холма черного дрозда позаботилась о коровах, а потом зашла в кузницу. Она положила руку в золу — зола была еще теплая, последние красные угольки тлели со вчерашнего дня. Она подумала о красной траве и горящих деревьях, о своих родителях, умолявших спасти их. Она держала там руку, пока могла терпеть боль.
Его не было две недели, и он никогда так и не рассказал, где же все–таки был. Он только признался, что проехал через Провиденс и добрался до Коннектикута. Не сказал он и того, что, если бы понадобилось, был готов ехать и дальше. Он не поставил себе никаких временных границ возвращения. Он все ехал бы и ехал, даже если бы пошел снег, если бы сады стали такими белыми, что было бы невозможно отличить яблоню от сливы, виноградную лозу от шпалеры с глициниями на ней.
Лисандер посадил грушу перед домом. Пока он работал, Руфь принесла ему стакан холодного молока, и он выпил его одним глотком. Она показала ему свою обожженную руку, потом сняла башмаки и встала в траве босиком. Лисандер надеялся, что в Коннектикуте ему сказали правду. Последний фермер, к которому он приехал, был очень опытен с фруктовыми деревьями, его сад славился по всей округе. Когда Лисандер спросил о гарантии, старый фермер ответил, что часто то, что выращиваешь, вырастает как раз тем, чего ты хотел с самого начала. И еще он сказал, что между пунцовым и алым весьма тонкая грань. И что придется просто ждать и смотреть, что вырастет. И до следующей осени, почти целый год, Руфь так и не будет знать, будут груши красными или нет.
Но она надеялась, что к этому времени ей уже будет все равно.
НА ПАМЯТЬ
Обычно в знак траура люди одеваются в черное, но моя мать не была похожа на остальных людей.
Когда умер мой отец, она покрасила всю нашу одежду в красный цвет соком дерева, который мы называли «кровь дракона». Она покрасила мои кожаные туфли, чтобы они стали такого же цвета, как ее алые башмаки. Она испекла пирог со своими любимыми красными грушами и, съев его до последней крошки, заплакала красными слезами. Она привязала наковальню отца к двум нашим коровам и заставила изумленных животных затащить ее в пруд, а когда всплеснулась грязь, она тоже была красной.
Мне было одиннадцать, а моя сестренка Руби была совсем крошка, немногим старше года. Она еще не говорила, ну ни словечка, но даже Руби понимала, как все это неправильно. Волосы у моей сестры такие же рыжие, как и у меня, но она всегда была спокойнее. А теперь она хотела, чтобы ее все время держали на ручках, и часто хныкала, как воркующая голубка.
Смерть отца вывернула нас наизнанку, теперь и горе наше, и наша кровь были видны любому в наших волосах, наших башмаках, в нашей одежде, наших пирогах и даже в наших именах. Раньше люди в городе считали мою мать ведьмой, и теперь эти разговоры начались снова. Ходили слухи, что она раскопала могилу мужа и сожгла то, что от него осталось, на погребальном костре, сложенном из дубовых веток, чтобы потом держать его прах у себя под кроватью. Ведьма без любви опасна. Это все знают. Люди пытались заговаривать с моей матерью, но в ответ она плевала на землю. Она расцарапала себе тело, чтобы всем было видно, каким красным стал наш мир.
Маленькая сестричка была куклой для моих игр, но она была и моей подопечной. Все то время, пока от инфлюэнцы и лихорадки умирал мой отец, я зажимала ей уши, чтобы Руби не слышала, как мать сначала рыдала, потом всхлипывала, а после начала проклинать весь мир. Я пела Руби песенки о звездах в небе и о верной любви; я пела о вратах в рай и о пони, который всегда знал дорогу домой. Я еще крепче прижала к себе сестричку, когда моя мать начала выносить из дома наши пожитки, и лицо у нее было такое, которое, как я уже знала, говорило: «Не подходи».
