Она тяжело, с присвистом, вздохнула. Арсений понимал: сейчас ее не нужно прерывать, задавать наводящие вопросы или поторапливать. Она и без того готова рассказать ему все. Ему, первому ее настоящему собеседнику за все эти годы.
– Приехала я сюда той зимой… – выдохнула жена шофера, жена убийцы. – Дом тихий стоит. Ставни закрыты. Печка не топится. А внутри – он. Пьяный. В чужой одежде. Я ему: что, мол, случилось? Ну, тут он мне и открылся. Все рассказал. И про Капитоновых, и про деньги… А потом и говорит: «Я, мол, теперь здесь жить буду. Втайне. Ты мне, говорит, сюда продукты привози. А всем говори, что я на рыбалке пропал. Утонул, наверно… А если, говорит, вдруг тело чье-то утопленное на Московском море найдут и тебя опознавать позовут – посмотришь и скажешь, что да, меня узнала. По одеже, мол, узнала. Он это, скажешь, Илья Валентинов…» Я ему: «Так ты что, еще один грех на себя взял?! Еще одну душу погубил?!» А он смеется. Так смеется, что мурашки по коже. «Этот, – говорит, – мужик, в чьей я одежде, не живая душа была, а бродяга, забулдыга, человек все равно конченый…»
Анфиса Сергеевна вздохнула, поникла головой.
– Значит, – констатировал Арсений, – он еще одного человека убил. Там, на Московском море… В свою одежду его нарядил и утопил в полынье…
Анфиса мелко и часто закивала головой, с робостью и страхом глядя на Арсения.
– И вы его потом, этого человека, как своего мужа опознали… – продолжил Сеня. – И похоронили под его, мужниным, именем… И ничего никому не сказали…
– Все так было, парень… – горестно вздохнула она. – Капитоновых этот ирод погубил. И бродягу этого безвестного. И… И тебя тоже в тюрьму вот отправил… Прости меня, мальчик…
На глазах у Анфисы Сергеевны выступили слезы.
– Я-то что… – ухмыльнулся Арсений. – Я-то живой…
– А он, считай, и не живой… – жалостливо вздохнула жена, кивнув на лежащее на кровати связанное бесчувственное тело убийцы. – И я тоже не живая все эти годы была…
– И он все время здесь, на даче, прожил? Так тихо прожил, что его никто не видел? И не заподозрил?
Анфиса снова мелко-мелко и часто закивала головой. По щекам ее струились слезы, которые она, казалось, не замечала.
– Чего ж он боялся-то? – спросил Арсений с оттенком презрения и злобы. Все-таки эта парочка, Валентиновы, Анфиса и Илья, была повинна в том, что он провел в тюрьмах и лагерях почти четыре года – те годы, что обещали стать самыми лучшими в его жизни. – Что его обвинят, боялся? Так ведь меня к той зиме уже посадили… Тюрьмы он боялся?
– Не только, – вздохнула женщина и покачала головой. – Ох, не только тюрьмы.
***
Настя в тысячный раз спрашивала себя: «Неужели я это сделала? Неужели ушла от него? Ушла не просто, не на время, чтоб попугать, а навсегда, безвозвратно?!»
Но разве у нее были иные варианты? После того, что наговорил ей Эжен, оставалось только уйти. Молча, как королеве. С высоко поднятой головой.
«Хороша королева. Без копейки в кармане».
Она выскочила из дому в чем была. С собой – только паспорт и монетки в кармане пальто. Николенька тоже был в домашнем: старых джинсах и вытянутом свитере. Только любимую «бибику» в карман курточки положил.
Мелочи Насте хватило на метро да на автобус. Хорошо, Николенька мороженого не просил. Мальчик вел себя тихо. Не плакал, вопросов не задавал. Только держал Настю за руку – крепко-крепко, как будто боялся потерять и ее.
Но ведь завтра он чего-нибудь у нее попросит! И мороженого, и новую машинку, и «баданку» («баранку»). И начнет спрашивать: «А когда мы пойдем домой?»
Что она ответит сыну – она не знала. Она сидела в Сениной съемной квартире – ключ он сразу сделал – и вспоминала.
Настя снова и снова прокручивала в голове отвратительный скандал. Припоминала каждую фразу Эжена – острую, словно нож Золингеновской стали. Каждую его ухмылку – масляную и мерзкую.
«Я жила с незнакомцем! Я, дура, думала, что знаю его, как облупленного. Да, вальяжный. Да, хамоватый. Но никогда я не предполагала, что он может быть садистом. Он ведь не просто ранил меня. Он радовался, что причиняет мне боль! Какое счастье, что в Николеньке нет его крови. И его характера!»
Настя вбежала в комнату, где в беспокойном сне забылся сынуля. На щечках – высохшие дорожки слез, губки обиженно выпячены… И брови – лохматые, как у взрослого. И подбородок – квадратненький, как у шерифов в американских фильмах. Как он все же похож на Сеньку!
На Сеньку… Да, на Сеньку… Но как он, этот самый Сенька, воспримет их неожиданное вторжение в его жизнь? Готов ли Арсений к тому, чтобы быть ему отцом? Готов ли к ответственности, к заботе о ребенке, к неизбежным денежным тратам?
Сеня, наверно, даже не знает, что детские брючки рвутся по паре в месяц. И что обуви растущему сынуле хватает только на полгода – а потом ботинки становятся малы. И бесконечные машинки Николенька постоянно требует. И конструкторы. И еще он любит «миноград» («виноград»), «малинку» и дыни – все с рынка.
Настина ярость по отношению к Эжену понемногу утихла.
«Женя, конечно, сволочь, – вяло думала она. – Но семью он содержал. И блатом, и деньгами, и связями».
И Настя, и Николенька были приписаны к мидовской поликлинике, сынуля ходил в ведомственный садик. Женя постоянно привозил из-за границы маечки с Микки Маусом и даже конструкторы «Лего»…
«Какая-то продажная тварь я получаюсь, – терзала себя Настя. – Вроде как за деньги что угодно вытерпеть готова. И подлые выходки. И даже то, что он с маман спит».
Да только правда ли это? Не ляпнул ли Женя в запале, сгоряча, желая уколоть ее побольнее? Конечно, для Эжена не было секретом, что Настя слегка ревнует его к собственной матери. Что ей не нравится, когда зять и теща порой попивают вместе кофе и улыбаются друг другу.
– Вы прямо как голубки… Воркуете! – однажды укорила их Настя.
Мама на ее реплику не отреагировала. Холодно попросила:
– Передай, пожалуйста, сахар.
А Женя широко улыбнулся:
– Мы, Настенька, – не голубки. Мы – орлы.
Тогда у Насти и зародилось подозрение… только она его отмела. «Какая чушь! Женька на четырнадцать лет ее моложе. Да маме просто приятно, что ей оказывает внимание молодой да красивый!»
Но, значит, дело в том, что это не просто внимание?
«А вот мы сейчас и выясним…». Она вышла в крохотную Сенину прихожую и достала из кармана пальто кошелек.
Затем вынула из пустого кошелька трамвайный билетик. На оборотной стороне она записала мамин телефон, ее номер в Питере, где та находилась в командировке.
Связь установилась мгновенно. Мамин голос звучал так отчетливо, словно она находилась в соседней комнате. Настя ясно расслышала недовольные нотки:
– Настя. Я уже сплю, ты меня разбудила… Что там у вас еще?
