мог не расслышать, как тяжело ей дались эти слова, но девушка, преодолев какой-то внутренний барьер тяжести и подавленности, продолжила. — Мне исполнилось шесть лет в тот день, когда отец впервые изнасиловал меня. Насколько я знаю, моя мать умерла во время родов, так что день рождения всегда был черным днем для меня. С его приближением из года в год папа грустнел, становился все мрачнее, строже, а ровно в тот день, сколько я себя помню из детства, напивался и каждый раз жестоко меня избивал. Чего уж говорить, в том возрасте больше всего на свете я боялась своего дня рождения. К своему шестилетию я как обычно спряталась под кроватью, надеясь, что хотя бы в этом году папа не разозлится, но я даже и представить не могла, что меня ожидает. Когда он вернулся домой и после опустошенной бутылки поднялся в мою комнату, я едва не лишилась дара речи от его ужасающего взгляда — вместо обыкновенной злости и ненависти в его глазах отразилась невыносимая тяжесть, будто черные грозовые облака заполнили его душу. Тогда я еще не поняла, что это было выражение сломленной пустоты, потери надежды, смерть при жизни. Я онемела от страха, обледенела и только крупно затряслась, потому что видела по его глазам, что больше бить он меня не будет. Вместо этого папа опрокинул меня на кровать, перевернул на живот, разорвал мою пижамку и с нечеловеческой силой, мощью, безжалостностью жестко изнасиловал. В одном порыве он воткнул свой просто огромной член в мою киску, ты представляешь, Синдзи, исполинский столп в детскую несформировавшуюся писючку, чьи губки походили на простые складки кожи, а дырочка влагалища не достигала и размера ноготка!
Произнеся последнюю фразу с надрывом, Мари вдруг затряслась, покрывшись мурашками, и далее стала говорить тихо, старательно скрывая дрожь и не показывая выдавившиеся слезы на устремленных в сторону окна глазах.
— Я закричала так сильно, что сорвала голосовые связки до крови. Знаешь, Синдзи, я много видела боли на своем коротком веку. Я видела, как мужчины скулили, плакали, орали, словно дети, я видела отчаяние и муки слез женщин, я причинила многим людям просто нечеловеческую боль. Но еще ни один человек на планете за всю мою память не орал так, как кричала я в день своего шестилетия. Моя киска рвалась с мясом, кровь хлестала по простыне, плоть выворачивалась наружу, весь низ моего живота превратился в один мясной фарш, а я кричала и кричала, я хрипела и булькала в пене, я пыталась содрать с себя кожу своими маленькими ноготками, потому что это было невыносимо больно, это было нечеловечески, просто нереально как больно, это невозможно было вытерпеть. Я плакала огромными солеными слезинками, которые заливались в мой ревущий рот, я захлебывалась в соплях, я молила, чтобы мои мучения прекратились, чтобы я умерла, но тело перемалывало все в новых и новых волнах боли, одна сильнее другой. И папа драл меня полтора часа без остановки, рвал и пронзал брюхо своим членом, даже когда от влагалища и матки ничего не осталось, и я уже потеряла все силы, чтобы кричать, чтобы даже дергаться, я только беззвучно плакала и сипела от непрекращающейся боли, этих скользящих раздирающих ощущений, треска плоти, скрипа натертой до кровавой рези кожи, чувства раздвигающегося мяса в чреве, ударов крепкого столпа о живот. Кажется, я уже была мертва, но даже тогда боль не покидала меня…
Мари не смогла сдержать слез в своем голосе. Замолчав, чтобы не всхлипнуть, она сделала долгий перерыв, так и не повернув голову к Синдзи, лишь вздрагивая от внутренних уколов на сердце.
— А потом я вдруг испытала оргазм. Оргазм такой силы, что мое тело вспыхнуло пламенем невероятных чувств, в котором смешалась вся та жуткая боль, все мое сокрушение, горечь, страх, и все это вдруг перемешалось вихрем, загорелось, заискрилось, вспыхнуло и разлилось жидким светом по венам. Мое разорванное, истерзанное тело словно пронзила молния — не страшная и убивающая, а легкая, воздушная, ласкающая, внутри будто затрепетали сотни, тысячи бабочек, кожа превратилась в расцветающие лепестки, а в животе, в его основании будто взорвалась сверхновая звезда, залив каждую клеточку моего тела невероятным, завораживающим, восхитительным, просто неописуемым наслаждением. Я закричала вновь, на этот раз сладостно, восторженно, возбужденно, мгновенно позабыв обо всей той боли и ужасе, что пожирали меня секундой ранее, потому что я была выше небес, я парила в экстазе, мой разум затуманила одна нежная пьянящая пелена блаженства. Бурный, бешеный, неистовый оргазм длился больше получаса, не угасая ни на толику, все то время, пока отец насиловал меня — и в киску, и в попку, и в ротик — а я, захваченная этими волшебными ощущениями, лишь подчинялась его движениям и скользила по его члену, била на нем бедрами, лизала и глотала сперму, совершенно ничего не понимая, да и не желая понимать. В тот день, даже не имея ни малейшего представления о том, что такое оргазм или хотя бы секс, я испытала самую жуткую боль, последнюю в своей жизни, и самое сладкое наслаждение. И все последующие дни я пыталась это повторить, но так и не приблизилась к подобному ни на йоту.
Вновь выдержав паузу, Мари все-таки повернула к Синдзи лицо, одарив его теплым прослезившимся и немного сконфуженным взглядом, и неловко улыбнулась.
— Знаю, что ты думаешь, — я полная дура. Да, наверное, так и есть. Моего отца посадили после того, как обнаружились следы изнасилования при медосмотре. Мне сказали, что он покончил с собой, не дожидаясь суда. Меня же отправили в НЕРВ, ну а остальное, полагаю, ты знаешь — все эти изнасилования, игры с мужчинами, соблазнение и мои увечья. Я просто… просто хотела, чтобы все стало, как прежде. Чтобы я чувствовала все то же, что и все — настоящую боль, настоящее удовольствие, чтобы мое тело вновь ощущало холод и жар, влагу и сухость, чтобы я сама могла чувствовать… и жить где-нибудь как прежде, с отцом, прячась под кровать в свой день рождения и все-таки оказавшись избитой до потери сознания, чтобы наутро видеть папин взгляд, полный вины и сострадания.
В ее чистых зелено-голубых глазах промелькнула вымученная грусть.
— Но я ведь этого не заслужила… Ничего из того, о чем мечтала… Поэтому, Синдзи, я решила, что ты будешь моим палачом.
Тот не шевельнулся, когда девушка замолчала, не выразил на лице ни единого чувства и не сказал ни слова. И только когда Мари расслабленно
