над парнем и уж тем более в одиночку. И, кажется, мне это нравится.
– Надо сделать вид, будто мы заняты, – вдруг выдает Рид и оглядывается.
Проследив его взгляд, я встречаюсь глазами с Деборой. Она улыбается и машет, а я чувствую, как к щекам приливает тепло.
Блин. Точно. Работа. РАБОТА.
– Можно опять разложить вещи в детском, – предлагает Рид.
– Давай.
– Ну просто… – говорит он тише, еще раз обернувшись на Дебору. – Тут не так уж много работы, понимаешь? Ну как… День на день не приходится.
– Понятно.
Я иду за Ридом в детский отдел. А это, в общем-то, пинтерест во плоти. На потолке драпировка в пастельных тонах, декорации с воздушными шарами (не для продажи) и до невозможности мягкие игрушечные животные (для продажи). Все органическое.
Внезапно Рид поворачивается ко мне.
– Ты же не уволишься, правда?
– Что?
– Не стоило мне говорить…
– Что здесь мало работы?
Он закусывает губу.
– Я обожаю ничего не делать, – заверяю я его.
И это правда. Ничего не делать – мое самое любимое занятие. А еще мне нравится проводить время среди разнообразных баночек, обновлять выкладки на прилавках и дразнить гиковатых парней за их привязанность к королевам прошлого.
– Вот и хорошо.
Я улыбаюсь.
– Иначе мне бы пришлось подкупить тебя шоколадными яйцами «Кэдбери», – добавляет он.
– Черт, серьезно?
– Конечно. Но уже слишком поздно. Какая жалость!
Я сердито на него смотрю. На его щеке снова появляется ямочка, и – эй – похоже, у Рида из дома Ланнистеров все-таки есть чувство юмора.
Странно, но всю дорогу домой я прокручиваю в голове наш разговор. И осознаю́ это лишь у порога.
Общеизвестно, что когда назревает двадцать седьмая влюбленность, положено заниматься именно такими вещами. Я про гипотетическую влюбленность.
Но я не влюбилась в Рида. Не знаю, как объяснить… Просто любовь – это очень специфическая штука. Вспомним, например, влюбленность номер восемь. Ресничный Шон. Предпоследняя ночь в лагере, лето после восьмого класса… Шел дождь, так что все сидели в домике и смотрели «Жаркое американское лето» [17]. По какой-то случайной причине (или это была судьба – тогда я решила, что судьба) Шон сел рядом со мной. Мне он показался безумно симпатичным: невысокий голубоглазый брюнет с торчащими волосами. Ну и ресницы, конечно. По меньшей мере семьдесят пять процентов веса Шона приходилось на его ресницы. Он сидел на раскладном стуле и в какой-то момент совершенно внезапно подался ко мне и сказал: «Крутое кино».
Я не могла не согласиться. Тогда я расценила это как знак внимания.
У меня перехватило дыхание, а сердце неистово колотилось до самых титров. Мой мозг был полностью сосредоточен на одной непростой задаче: как бы сказать что-то небрежное и остроумное этому парню – идеальному парню, которого я уже давно заметила, который чудесным образом оказался рядом и который – еще более чудесным образом – сам решил со мной заговорить. Но я тогда впала в жуткий ступор. Мои бедра словно стали еще шире, а пояс шортов резко впился в жир на животе. Я поняла, что Шон (естественно, я уже выяснила, как его зовут) не стал бы болтать со мной, знай он о шортах, жире и поясе.
Так что я просто рассеянно уставилась на экран.
А когда фильм закончился, Шон подтолкнул меня локтем и спросил: «Круто было, да?» Я улыбнулась и, не задумываясь, кивнула.
Больше я с Шоном не разговаривала. Все эти годы я о нем даже не вспоминала. Но вот я поднимаюсь по лестнице в свою спальню, и перед глазами снова оживает его облик. От одного этого воспоминания сердце у меня бешено колотится.
Молли Пескин-Сусо: девушка, которая влюбляется в воспоминание из восьмого класса. Неужели я – главный псих во Вселенной? (Варианты ответов: «да» и «конечно, да».)
Я падаю на кровать. Да, был Шон. А еще был Джулиан Портильо, старший брат моей подруги Элены. Влюбленность номер одиннадцать: Завтрачный Экспериментатор Джулиан. Главное воспоминание – его сложные гурманские завтраки, которые он готовил нам, когда я оставалась у Элены с ночевкой. Мне почему-то казалось, что это просто очаровательно. Хотя сама я с завтраками не экспериментирую.
Короче. Джулиан учился в выпускном классе, а мы с Эленой только-только перешли в старшую школу. У них обоих были большие ямочки на щеках. Их родители приехали из Сальвадора. А еще Джулиан очень громко смеялся. Тогда я вела дневник и писала обо всех (довольно, впрочем, редких) случаях, когда Джулиан со мной заговаривал. Редких, потому что рядом с ним я теряла дар речи. А красивым выпускникам, как мне кажется, не очень интересно биться о стены молчания девятиклассниц. Так или иначе, Джулиан переехал в Джорджтаун, а Элена перешла в частную школу. Их нет в фейсбуке, так что я не в курсе, что с ними сейчас происходит.
Словом, я не могу общаться с парнями, которые мне нравятся. Увы, мое тело меня предает. С каждым парнем я веду себя немного по-разному, так что привести влюбленность к общему знаменателю довольно сложно, но если бы мне нужно было описать это чувство, я бы сформулировала как-то так: ты только что пробежала милю и тебя подташнивает, к тому же ты голодна, но аппетита нет, в голове туман, а еще очень хочется писать. Невыносимо. Но мне нравится.
Даже больше, чем нравится. Я страстно этого желаю.
Потому что, несмотря на тошноту и туман, влюбленность рождает непоколебимое чувство, что вскоре произойдет что-то чудесное. Это объяснить сложнее всего… Не важно, насколько мои фантазии далеки от реальности, я всегда лелею надежду. И уже давно от нее завишу.
В шесть утра Кэсси без стука влетает в мою комнату.
– Йоу, соня. Где твои бусы? Оливии срочно нужна бусинная терапия.
Я растерянно моргаю.
– Сейчас, что ли?
– Она уже на подходе. Эван опять что-то выкинул.
Ясно. Чистосердечное признание: я никогда не понимала, что такого притягательного в Эване Шульмейстере. Нет, я не ревную Оливию к бойфренду. Просто мне кажется, что Эван – на любителя. При этом сама я никогда не пойму, что там можно любить.
– Так что, одеваться?
– Для Оливии? – смеется Кэсси.
Значит, остаюсь в пижаме.
Через двадцать минут мы сидим на крыльце у входа, скрестив ноги по-турецки, а вокруг разбросаны журналы, вырезки и ножницы. Глаза слипаются, но на улице прохладный ветерок, и находиться здесь приятно. Все в окрýге, похоже, до сих пор спят.
– Так что этот мудак выкинул на этот раз? – спрашивает Кэсси.
– Он не мудак.
Оливия
