Вирджинии Вулф, но оно мне ни разу не попадалось. А теперь оно в моих руках. Я осторожно листаю страницы. Интересно, это была последняя книга, которую мама читала перед смертью, или просто символ, мантра для жизни, которую она выбрала? Я откладываю книгу, и из нее выскальзывает маленький конверт. Я тянусь за ним и вижу свое имя, написанное изящным маминым почерком. «Валентина», буква «а» в конце переходит в идеальный росчерк. Я никогда не смогла бы так написать свое имя, как бы ни старалась. Дрожащими руками я надрываю конверт с краю и достаю листок.
Милая моя Валентина,
Добро пожаловать в Лондон. У меня для тебя так много сюрпризов. Только подожди. Но сначала я отправляю тебя на небольшую охоту за сокровищами. Помнишь, как ты это любила? Я тоже, и училась этому у лучших охотников.
Мне так много нужно сказать, так много показать тебе. Но сначала, умоляю тебя, копай глубже – наши последние весны, лета и осени, но прежде всего последняя зима.
Найди меня. Я буду ждать.
С любовью, мамуля
Я смаргиваю слезы, сердце бешено колотится от эмоций и вопросов. Она знала. Знала, что я приду сюда, в ее комнату. Она знала, что меня как магнитом потянет к этой книге. Я с трудом сглатываю слюну, кладу письмо на стол и смотрю на него так, будто оно живое.
Что, черт возьми, означает «копай глубже», при чем тут прошлые лета, весны и последняя зима? Я слишком устала, чтобы что-то соображать, слишком устала, чтобы гадать. Нужно бы взять чемоданы и отыскать дорогу в гостиницу, но я так утомлена, что решаю полежать, пока не пройдет эффект смены часовых поясов. Откинув одеяло, я ныряю в кровать, на то самое место, где моя мать спала ночь за ночью – все эти ночи без меня. Я закрываю глаза. Всего несколько минут, говорю я себе. Несколько минут.
Засыпаю и вижу сон.
Я только что вернулась из школы; папа сидит в кресле в гостиной, попыхивает сигарой и читает газету. На ней дата: 12 июня 1990 года. Странно, что он так рано пришел с работы, и еще более странно, что курит в доме. Мама пришла бы в ярость. Я оглядываю комнату, бросаю взгляд на бассейн, но ее нигде нет. Наверное, она просто наверху, говорю я себе, хотя чутье говорит мне, что это не так. Я точно знаю. В доме как-то пусто, одиноко, так всегда бывает, когда она уходит на обед или в гости. Но где она? Она обещала, что, когда я вернусь из школы, мы пойдем в торговый центр, чтобы проколоть мне уши.
Я бегу на кухню. Бонни плачет, сгорбившись над столом для завтрака. Бонни – наша экономка. Я никогда не видела, чтобы она плакала, и пугаюсь. Вздрогнув, она поднимает голову. Ни одна из нас не знает, что сказать.
– Что случилось? – наконец спрашиваю я. – В чем дело? Где мамуля? – Я называла ее так с момента, когда начала говорить, а она называла так свою мать. На британский манер.
Бонни открывает рот, но не произносит ни слова. Потом опять опускает голову, продолжая плакать.
– Папа! – Я бегу обратно в гостиную. – Почему Бонни плачет? Где мамуля? Что происходит?
Он продолжает попыхивать сигарой, методично раскачиваясь взад-вперед, хотя кресло и не качалка.
– Папа? – Я начинаю плакать и топаю ногой, чтобы привлечь его внимание. – Ты меня слышишь?
– Валентина, перестань, – внезапно говорит он. Уголки его рта подрагивают. – Ты уже слишком большая, чтобы так себя вести. Пора взять себя в руки. – Он тушит сигару в пепельнице и снова поворачивается ко мне. – Она ушла. Мамы больше нет. И она не вернется.
Я с трудом сглатываю, пытаясь осмыслить то, что он только что сказал. Неправда. Они просто поссорились. Он расстроен. Он сам не знает, что говорит. Мама, наверное, ушла за покупками. Скоро придет, и все будет хорошо. Все будет хорошо.
Папа подходит ко мне и кладет руки мне на плечи.
– Валентина, прости, моя милая, – говорит он. – Мне так жаль. Я ничем не могу тебе помочь. – Он вздыхает и достает ключи от машины. – Мне нужно ненадолго уехать, но Бонни останется здесь. Она переедет в свободную спальню.
Я снова бегу на кухню и бросаюсь в объятия Бонни. Я смотрю в ее красные, наполненные слезами глаза, глаза, которые знаю всю свою жизнь, и ищу в них доказательства того, что папа сказал неправду.
Но их нет, и это потрясает меня до глубины души. Все это правда, ужасающая правда. Мамуля ушла.
Бонни протягивает руки, чтобы обнять меня, но я отшатываюсь, бегу в мамину спальню, запираю за собой дверь и бросаюсь к шкафу: пусто. Открываю шкафы в ванной: они тоже совершенно пусты. И ящики, все, кроме одного. Я лезу внутрь и нахожу флакон ее любимых духов с ароматом розы. Я брызгаю себе на запястье и вдыхаю запах. Она забыла его упаковать, а может быть, оставила мне.
Я хочу, чтобы она налила мне ванну и, как обычно, сказала: «Не вешай носа, Чарли».
– Мамуля, – шепчу я дрожащим голосом. – Где ты?
Элоиза
Лондон
12 января 1968 года
Одеваясь, я представляла себе высокую, статную фигуру Эдварда. Вспоминала необычный склад его ума и тепло его прикосновений.
«Романтик, – думала я. – И такой умный».
Кружевное темно-синее платье идеально подходило к случаю. Я надевала его всего один раз – старомодное, купленное на распродаже в «Хэрродсе», но все же достаточно стильное для ужина в Королевском автомобильном клубе.
Открыв шкаф в прихожей, я улыбнулась про себя, увидев на вешалке пиджак Эдварда, который повесила туда вчера вечером. Мое пальто осталось в клубе, я так и забыла его забрать. А сейчас я позаимствовала пальто Милли. А смокинг Эдварда пусть повисит в шкафу в качестве трофея – предлог, чтобы снова увидеться с ним после сегодняшнего вечера.
Перед уходом я заглянула в спальню Милли, где она сидела, склонившись над толстым учебником права. Я сказала, что ухожу, но не осмелилась сказать куда. Что бы она подумала, узнав, что я возвращаюсь в Королевский автомобильный клуб после вчерашней катастрофы? Я рассказала ей только о Роджере и вцепившихся в него девицах, – да, и о беарнском соусе, – но об Эдварде даже не заикнулась.
Пока я не поверю в то, что он может быть настоящим, что мы можем быть настоящими, он останется моим секретом.
Когда я
