Она разбудила меня, приподняв мне пальчиками веки. Затем скользнула под одеяло и улеглась рядом, улыбаясь, обхватив мою шею руками. Ей не разрешалось залезать ко мне в постель, и она поспешила сделать это, пока не проснулась Сьюзен, я же никогда не возражал против ее появления, невзирая на все тирады Спока. Она была такая крошечная, такая прелестная — розовая-розовая мордашка и копна спутанных волос — и такая беззащитная, что казалось, с ней непременно должно случиться что-то ужасное. Этот мир не для маленьких детей.
Я поцеловал ее, стараясь отогнать от себя видение ее тела, искалеченного катастрофой или болезнью, и крепко прижал ее к себе. Здесь-то уж по крайней мере она была в безопасности — над головой у нее надежная кровля родительского дома… Правда, трудно сказать, насколько это может быть надежным в наши дни.
Ее большие широко раскрытые карие глаза — глаза Сьюзен — глядели на меня, она потрогала мой подбородок.
— Ты небритый, папочка.
— Это не беда,— сказал я,— А вот тебе не полагается быть здесь, Барбара.— Я говорил ей это каждое воскресное утро.
— У тебя тут так хорошо, тепленько, папочка. Ты большой, теплый великаний великан.
Она не совсем правильно изъяснялась порой,— что было простительно в ее четырехлетнем возрасте,— но всегда попадала в точку. Что бы я ни представлял собой на самом деле, для нее я был чем-то надежным. На туалетном столе луч солнца заиграл на серебряной ручке моей щетки для волос. Внезапно я почувствовал себя безмерно счастливым.
Я повернулся на спину и закрыл глаза. Сегодня мне не нужно было никуда спешить, и неожиданно я понял, что очень устал — больше, чем думал. Сьюзен еще спала. Я слышал рядом ее ровное дыхание. Я улыбнулся про себя. После девяти лет брака этой ночью я опять словно впервые увидел ее. Я смотрел на нее во все глаза, точно хотел угадать, кто это неизвестное мне обнаженное существо,— но напрасно. И, быть может, было ни к чему и даже не мудро с моей стороны пытаться это понять. Большие теплые великаны должны принимать вещи такими, какие они есть.
Барбара снова приподняла мне веки.
— Проснись, папочка,— сказала она.
— Дай папочке поспать, Барбара.
— Зачем ты хочешь поспать?
Я зевнул.
— Папочка много работал всю неделю, зарабатывал денежки. По воскресеньям он должен отдыхать.
— А зачем ты зарабатываешь денежки?
— Потому что мамочке, и папочке, и Гарри, и Барбаре нужен дом. И все то, что едят и пьют.
— Гарри живет в школе. У него там есть дом, ведь есть? И все то, что едят и пьют.
— Но папочке нужно зарабатывать денежки, чтобы платить за Гарри в школу и чтобы покупать пижамы, и платья, и кукол, и велосипеды, и всякие прочие вещи.
И светло-серый, на всю комнату, ковер, и бледно-желтые с серым узором обои, и вмонтированный в стену платяной шкаф, и новый туалетный стол, и полосатые, как конфетная обертка, простыни, и диван-кровать с сверхмодным изголовьем. Мы все время, безостановочно приобретали что-нибудь новое — даже самый дом был куплен всего три года назад. Предлогом для того, чтобы покинуть шоссе Коноплянок, послужило возведение общественного здания по соседству. Район терял свою аристократичность — на это не приходилось закрывать глаза. А рождение Гарри послужило предлогом для того, чтобы покинуть Пэдни-лейн, что ответвляется от шоссе по дороге к болотистому лесу: дом был слишком стар, слишком велик, слишком обременителен для Сьюзен и стоял слишком на отлете. Я же любил его и до сих пор жалел о нем. Я сам выбрал тогда этот дом, и он принадлежал мне. Во всяком случае, я сам внес за него задаток и сам выплачивал по накладным. Мне припомнился наш визит к нотариусу, у которого мы заключили купчую на наш теперешний дом, и выражение, промелькнувшее в его глазах, когда он понял, на чьи деньги — или, точнее, в основном на чьи деньги — приобретается этот дом. Это было нечто неуловимое, придраться было совершенно не к чему, и тем не менее я мог бы поклясться, что прочел в его взгляде презрение, когда он посмотрел на меня, и похотливую зависть, когда его глаза встретились с глазами Сьюзен. Разумеется, его взгляд не выражал этого слишком явно, и, быть может, никто, кроме меня, никогда бы этого не заметил, но, женившись на дочери богача, становишься большим знатоком в таких вещах.
Барбара потянула меня за волосы.
— Ты все никак не проснешься, папочка,— сказала она.
— Вот что,— сказал я.— Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? Мы приготовим чай для мамочки.
— А для меня сок. Холодный-прехолодный, вкусный-превкусный. С кусочком льда.
Мой халат валялся на полу. Я потянулся за ним, но Барбара схватила его и выбежала с ним из комнаты. Она швырнула его с лестницы вниз и вдруг заплакала. Я смотрел на нее в полной растерянности.
— Что случилось, глупышка?
— Я не люблю его,— сказала она.— Не люблю, не люблю, не люблю! Хочу, чтобы ты надел мохнатый.
— Прежде всего ты сама надень халат. И шлепанцы тоже.
Я вернулся в спальню, чтобы надеть домашние туфли и мохнатый халат. Он был из верблюжьей шерсти, я купил его, когда мы жили еще на Пэдни-лейн. Теперь халат из мохнатого стал косматым, и к тому же он всегда был мне несколько великоват. В больших, продуваемых сквозняком коридорах и ледяной ванной комнате на Пэдни-лейн я чувствовал себя в этом толстом мешковатом халате довольно уютно, здесь же он был мне, в сущности, ни к чему. Благодаря центральному отоплению в доме стояла такая жара, что мы, по правде говоря, могли бы ходить нагишом. Не скажу, чтобы мне это не нравилось, но временами — из духа противоречия, не иначе — я тосковал по тому ощущению уюта, которое испытывал, надевая мой старый халат в морозное зимнее утро, совершенно так же, как тосковал по старинному очагу в большой кухне. Но я не придавал этим пустякам значения; теперь я с каждым днем все реже и реже придавал чему-нибудь значение.
Барбара явилась снова в своем розовом халатике; капюшон она натянула на голову.
— Ты будешь моей лошадкой,— сказала она.— Ты будешь моей пушистой лошадкой.
Я опустился на колени, и она уселась мне на шею верхом. Она не признавала иного способа спускаться или подниматься по лестнице. Я медленно, осторожно зашагал по ступенькам вниз, стараясь держаться поближе к стене. Барбара трещала без умолку, проглатывая концы слов или соединяя слова в одно, что обычно случалось с нею, когда она была очень возбуждена. Насколько я мог понять, сказочные события уже достигли апогея и в какой-то мере я — как в образе меня самого, так и в образе пушистой лошадки — принимал в них участие вместе с замком в Беличьем ущелье. Всем нам грозила опасность погибнуть от руки великана — но не Теплого Великана, а другого, догадывался я, а Барбара была одновременно и тем, кто гибнет, и тем, кто спасает.
Когда мы добрались до холла, я опустился на колени возле окна и поставил Барбару на подоконник. Потом поднял шторы. На юге, в глубине Беличьего ущелья, стоял замок Синдрема. Том Синдрем скончался двенадцать лет назад. Мне припомнилось, как Боб Стор показал мне его однажды на репетиции одного из спектаклей «Служителей Мельпомены». Том Синдрем оказался маленьким высохшим старикашкой, и я мог бы поклясться, что он носит манишку. Боб с ноткой благоговения в голосе сообщил мне тогда, что я вижу перед собой самого вредного и паскудного старикашку во всем Йоркшире — это прозвучало в его устах как «во всем мире» — и что он может выписать чек на сто тысяч и денег у него после этого почти не убавится. Но когда Том Синдрем скончался — вскоре после моего переезда в Уорли,— его долг отделу государственных сборов равнялся как раз ста тысячам фунтов, и им не удалось получить обратно ни единого пенни. Совершенно так же не удалось им установить и куда девал он свой капитал. По этой причине его до сих пор вспоминали в Уорли с теплым чувством.
А теперь он был мертв, родовая усадьба его перешла к Совету графства, а в замке был устроен общеобразовательный публичный лекторий. В настоящее время там читали курс воскресных лекций о сценическом искусстве — кажется, это называлось «Обзор современного театра». Я потратил накануне почти весь вечер, сопровождая одну компанию, пожелавшую познакомиться со «Служителями Мельпомены». Я не принял приглашения посещать вышеупомянутые лекции, а теперь, глядя на башенки и бойницы синдремовского замка, неясно проглядывавшие сквозь туманную утреннюю дымку, пожалел об этом. Тогда по крайней мере я мог бы сказать Барбаре, что побывал там. Дело в том, что замок Синдремов был ее замком: вот уже пятьдесят дней кряду она каждое утро совершала этот ритуал — смотрела на замок из окна в нашем холле. Ритуал никогда не менялся, не менялось и течение сказочных событий. Барбара минуты две молча смотрела на замок, а затем прерывистым шепотом — она имела привычку задерживать дыхание, когда была чем-нибудь захвачена,— сообщала мне: «Барбара опять вернулась домой».
