Поднявшись по ступеням, Андрей Иванович вышел на воздух. Справа и слева от входа в метро, под козырьком, стояли все те же старухи-торговки, только теперь их стало больше — к тем, что утром продавали сигареты, присоединились их «коллеги», торговавшие всякой никому не нужной дрянью — старыми книжками, искусственными цветами, шляпами, поношенными ботинками. Оставалось преодолеть метров двадцать сквозь этот строй и стать на «дорогу жизни», чтобы окруженному людьми, вооруженными теми же двумя аксессуарами — пивом и сигаретой, двинуться по уже знакомому маршруту — пень, аптека, поворот… За поворотом возникнут серая стена его дома, вход в первый подъезд, на стене возле которого кто-то нарисовал большой ирландский крест, — то ли пометив таким образом здание, то ли поставив на нем самом этот крест. У первого подъезда всегда сидело много кошек. В хорошую погоду их набиралось около десятка — по пустым пластмассовым блюдечкам было видно, что в доме находились любители, поддерживавшие кошачью популяцию…
Наверное, Андрей Иванович без всяких приключений и повторил бы вышеописанный и неоднократно проделанный им путь, если б не одно неприятное обстоятельство — неожиданный позыв в желудке. Повлиял ли на него скорый подъем по лестнице, или, как утром, сказалась смена температуры — после метро на улице было по-октябрьски свежо, — кто знает, но Мирошкин, ощутив первый спазм, даже не испугался. «Чего это я? — про себя усмехнулся он. — Пицца небось вышла еще в институте, больше я ничего не ел. Ох, водка, водка… Ладно, до дома остается десять минут хода, дотерплю — вроде бы не сильно крутит. Вот интересно, каково бы мне сейчас было, если бы по-настоящему завертело? Как перед институтом? Наверное, уже бежал бы сломя голову к дому. А так — ничего, пройдусь». Но, как бы в ответ на эти мысли, его тут и «завертело по-настоящему». Андрей Иванович ускорил шаг настолько, что заветные аптека и пенек даже не привлекли его внимания, как бывало обычно, когда он брел по направлению к дому. Тут, правда, его состояние ненадолго нормализовалось, даже возникла уверенность, что «успеет». Вот и ирландский крест показался, кошек уже не было видно — залезли в подвал. «Терпение, Андрей Иванович, терпение — первый подъезд, следующий, еще один и еще, и еще…» Бесконечное однообразие подъездов повлияло на него в худшую сторону — позывы усилились. Мирошкин почти побежал. Вот уже и знакомый поворот, и арка показались. Вот он — подъезд! Андрей Иванович вдруг ясно понял, что до туалета он не дотянет, его доконает лифт — проклятое замкнутое пространство, двигаться нельзя, стоя в одном положении, ему будет не сдержаться. Шестой этаж все-таки! А если он начнет метаться в кабине, бросаться на стены, то эта старая колымага вообще сломается, пассажир застрянет, а тогда уж точно… Мысль об этом «тогда» была для учителя нестерпима. Андрей Иванович даже остановился перед подъездом в нерешительности, но очередной спазм вывел его из состояния бездействия — он как заяц метнулся вбок, за гаражи-«ракушки». Еще два-три нервных движения и… «Вот и все! Успел», — через несколько секунд дошло до Мирошкина. Теперь можно было расслабиться…
За спиной послышались душераздирающие крики — почти звериный рев. Мирошкин вздрогнул: «Что это?» Ему вспомнилась недавняя передача по телевизору: в Москве развелось страшно много бродячих собак — сотни или тысячи, — бегают стаями и в центре, и на окраинах. Раньше их ловили, а теперь никому ни до чего нет дела. С наступлением темноты четвероногие нападают на двуногих. Телевизионщики даже рассказывали о москвичах, загрызенных насмерть, хотя трупы не показывали. Вместо трупов телезрителям показали даму откуда-то с севера Москвы, кажется, из Свиблова, которая едва отбилась от стаи палкой…
Страшный звук повторился. Но нет! То были не собаки и вообще не звери — так в детском саду резвились подростки. Андрей Иванович не мог понять, что они делают. Казалось, молодые люди разбегались и с безумными воплями пробовали запрыгнуть на стену здания. «Ночи, ночи мне тяжелы! Все пойдут спать, и я пойду; всем ничего, а мне как в могилу», — вдруг раздалось откуда-то сверху Голос был сильный, хотя и немолодой, произнесшая все это женщина почти кричала из своего окна. Подростки замолчали, но потом один из них, видно, самый остроумный, откликнулся: «Чего же ты? И шла бы спать!» В детском саду засмеялись, Андрей Иванович тоже улыбнулся, но женщина не сдавалась: «Так страшно в потемках! Шум какой-то сделается, и поют, точно кого хоронят; только так тихо, чуть слышно, далеко, далеко от меня… Свету так рада сделаешься! А вставать не хочется, опять те же люди, те же разговоры, та же мука. Зачем они так смотрят на меня? Отчего это нынче не убивают? Зачем так сделали? Прежде, говорят, убивали». Смех молодежи был ей ответом. «Чего-то сегодня поздно она начала», — прикинул по времени Мирошкин. «Она» — это всем известная в округе Лидия Цеховская, выжившая из ума, ненадолго вспыхнувшая и быстро угасшая звезда советского кино. Она жила в одном доме с Мирошкиными, в соседнем подъезде, на третьем этаже. Где-то в году так 37-м Цеховская сыграла в фильме «Под небом Балтики». Эту картину Мирошкин никогда не видел — она была неактуальна уже во времена его детства. Иногда, правда, по радио запускали песенку из фильма о большом советском чувстве, вспыхнувшем между его героями, и о необходимости построения светлого будущего в нашей стране, которую тоненьким голоском выводила Цеховская. Песенка, как это часто бывает, пережила фильм. Шедевром она, впрочем, также не была, и, если бы не малоприятное соседство с Цеховской, Мирошкин вообще на нее не обратил никакого внимания, а о существовании «Под небом Балтики» даже и не узнал. Правда, в свое время показанная в картине любовь на фоне энтузиазма почти всех ее героев была страшно популярна, а Лидия Казимировна даже отхватила за свою роль премию, чуть ли не Сталинскую. После этого голова у молодой актрисы закружилась, она начала вести беспорядочную жизнь, запуталась в мужьях и любовниках, ушла из театра, наконец, поссорилась с режиссерами кино и их женами. Ее даже ненадолго посадили после войны, а картину тогда же перестали показывать. Когда Цеховскую выпустили, о ней давно забыли и зрители, и деятели искусства. Ее между тем снедала нереализованность. Поскитавшись по коммуналкам, она наконец осела на улице Красного Маяка и всецело отдалась искусству — начала играть в своей однокомнатной квартире, для себя, в полном одиночестве, перед зеркалом. Иногда ее, что называется, «захлестывало», и она, открыв окно, принималась «работать для публики». Теща говорила, на ее памяти, в 70—80-х годах, такие «приступы» были редкостью, но в последнее, революционное время, в голове Цеховской, видно, произошел новый решительный поворот, а потому представления стали ежевечерними, и окрестные жители могли регулярно наслаждаться мировой классикой в исполнении окончательно выжившей из ума старухи, не боявшейся выпасть из окна или простудиться. Чем Цеховская жила все эти годы, никто не знал. Лишь однажды общественности удалось-таки попасть в квартиру актрисы — у Лидии Казимировны потекла канализация, соседи снизу вызвали сантехника, а тот, после долгих уговоров, добился, чтобы ему открыли дверь, и вошел внутрь. По его рассказу, быстро распространившемуся по дому, в комнате у Цеховской не было ничего, кроме полуразвалившегося дивана, старых, истлевших и зачитанных книг, сваленных кучей на полу, и разбитого зеркала. Мирошкину довелось несколько раз видеть саму Цеховскую — сумасшедшая старуха, в пальто, одетом прямо на голое тело, с горящими глазами и седыми нечесаными патлами, страшным призраком появлялась она во дворе и даже доходила до магазина. Как она вела переговоры с продавцами, для Андрея Ивановича было загадкой.
«Взяли бы, да и бросили меня в Волгу; я бы рада была, — между тем продолжала Цеховская. — «Казнить-то тебя, говорят, так с тебя грех снимется, а ты живи да мучайся своим грехом». Да уж измучилась я! Долго ль мне еще мучиться!» «Откуда это? — гадал Мирошкин. — Волга… Какая-то наша классика. Сколько, однако, в Чертаново талантов — и поют, и декламируют…» «Заткнись!» — кто-то, выглянув из окна, попытался унять Лидию Казимировну, но она не сдавалась: «Для чего мне теперь жить, ну для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет божий не мил! — А смерть не приходит. Ты ее кличешь, а она не приходит. Что ни увижу, что ни услышу, только тут больно…»
Понемногу успокаиваясь после пережитого стресса, Андрей Иванович огляделся и определил свое местоположение. Оно было на редкость удачно — от дома его отделяли «ракушки», а сбоку прикрывал остов автомобиля. Одно время, когда остов был «Волгой» ГАЗ-24, она вызывала живейший интерес Мирошкина. За два года, пока Андрей Иванович жил здесь, машина ни разу не сдвинулась со своего места даже на сантиметр, так и стояла закутанная в чехол всю осень и зиму. С наступлением весенних теплых дней возле автомобиля появлялся ее владелец — старик-пенсионер, живший в одном подъезде с Мирошкиными. Он снимал со своей «красавицы» материю, сидел в кабине, перебирал мотор, заводил, чистил, что-то подкрашивал, проводя около машины все дни напролет. Из стоявших по соседству «ракушек» выезжали знакомые, здоровались. По их жестикуляции Мирошкину, смотревшему сверху, из окна, было понятно, что они предлагают Петровичу или Палычу наконец сесть и проехаться, но безрезультатно. Над стариком посмеивались. Иногда мужики собирались около машины, выпивали с ее владельцем. Было ясно, что возня вокруг автомобиля продолжается уже лет десять как минимум. Всю эту дворовую «клубную жизнь» Мирошкин наблюдал со скрытой иронией — неподвижная белая «Волга» с ее владельцем, гордым одним обладанием когда-то «статусной» машиной, была еще одним развлечением для глаз (наряду с буксующими зимой в снегу машинами и голой женщиной в окнах дома напротив). Однако прошлой весной случилось страшное — в заветную «Волгу», стоявшую, кстати, на газоне между деревьями, хоть и на углу, у поворота — в полной безопасности, — на полном ходу влетела иномарка. Ее водитель не вписался в поворот. У «Волги» был сильно поврежден левый бок, другим боком ее вмяло в дерево, под которым она стояла, пострадала и иномарка (джип какой-то, Мирошкин, не разбиравшийся в автомобилях, не смог определить какой, услышав звук удара, он затем, как всегда, лицезрел происходящее из окна), но ее хозяин попытался скрыться. Не тут-то было! Нескольких минут, которые злодей потратил на то, чтобы выйти из своего авто, осмотреть его повреждения и вновь усесться за руль, хватило на то, чтобы к месту происшествия сбежались местные мужики. Иномарку окружили, народу набралось много. Казалось, нарушителя — молодого, кстати, парня — примутся линчевать. Мирошкин был потрясен, он никак не ожидал со стороны народных масс такой активности. Наконец привели владельца «Волги». Видимо, он не вполне хорошо соображал — так пенсионер был поражен. Старик больше молчал, лишь иногда произнося что-то укоризненное и разводя руками. Собравшиеся шумели. Владелец иномарки брезгливо улыбнулся, залез в салон и, вернувшись с борсеткой, извлек из нее несколько бумажек. «Крутой, — оценил Андрей Иванович, — доллары». По губам крутого, стоявшего лицом к дому, было понятно — он спрашивал: хватит ли? Старик взял деньги, мужики расступились — спорить стало не о чем, за ремонт «Волги» поданного было более чем достаточно. Иномарка уехала. Выразив пострадавшему соболезнования, соседи разошлись весьма довольные собой. Старик еще часа два ходил около своей покореженной «ласточки», открывал и закрывал двери, ковырял краску… Весь следующий месяц он торчал у машины каждый день, ничего, правда, не предпринимая для ее ремонта. Мирошкину казалось: дед попросту не решается начать починку «Волги». Для этого машину надо было сдвинуть с места — действие, которое ее владелец, похоже, никогда не производил. Было заметно, что старик сильно сдал… Во время урагана дерево, покореженное ударом, не выдержало и рухнуло на «Волгу», продавив ей крышу и выдавив стекла. Больше владельца у машины Андрей Иванович не видел — тот вскоре умер. Когда Мирошкины вернулись из Термополя, машина окончательно превратилась в груду металлолома — за несколько месяцев ее обобрали нуждавшиеся в запчастях. Разглядывая теперь то, что от нее осталось, Андрей Иванович задумался о превратностях судьбы и о роли природных сил в жизни человека. Вспомнилась его несостоявшаяся диссертация: «Что теперь делать? Увижу ли я ее когда-нибудь готовой, напечатанной на бумаге?»
