— Дядя Том, Абиссиния очень далеко отсюда?
— Ага, — ответил Том, посмеиваясь. — Очень даже далеко.
— А как далеко?
— Тысячи миль.
— Я хочу туда поехать.
— Поедешь в свое время.
— Я хочу поскорее.
— Чернокожие тебя там съедят, — сказала Лидия.
— Не съедят. У меня будет ружье, как у солдат, я видел на картинках. Ведь Поль Робсон — чернокожий, а людей-то не ест!
— Вот это оторвал, — засмеялся Том.
Дома остались позади, они шли теперь по длинному туннелю под железнодорожным мостом, где Лидия всегда боялась ходить одна или даже в обществе Тома.
— Иди, иди, — сказала она резко. — Не лезь в лужу, ноги промочишь.
— Я хочу в Абиссинию, — сказал Брайн. — Я хочу уехать далеко-далеко.
— Хватит тебе болтать про Абиссинию, — сказала Лидия с досадой. — На нервы действуешь.
Некоторое время они шагали молча.
— Тетя Лидия, когда придем домой, я нарисую карту.
— Да ты не умеешь карты рисовать, — ответила она теперь уже спокойным тоном: они подходили к Ноуку.
— Умею. Это легко.
— Первый раз слышу.
— А мы их в школе рисуем, — настойчиво уверял он. — Я люблю рисовать карты.
Неудачным замужеством Ада сама закрыла перед своими детьми двери Ноука. «Доддо — непутевый, — бранился Мертон, — сквернослов, пьянчуга, обормот, ни вразумить, не пожалеть такого, ни помочь ему уже нельзя». Доддо, наверно, расхохотался бы и с дерзким вызовом признал справедливость столь быстрого и решительного приговора своего тестя, скажи это ему Мертон прямо в глаза, но старик не удостоил его объяснением, и все же там было хорошо известно, что Мертон, кипя гневом и возмущением, подверг семейство Доддо остракизму.
Как-то в пятницу, когда Доддо орудовал лопатой в проулке неподалеку от Уоллатона, Ада велела Берту взять сверток с рубашкой, костюмом и шляпой и отнести отцу. Поручение было несложное, но она заставила и Берта и Брайна повторить все слово в слово; Доддо должен переодеться прямо там, на работе, сразу идти в город, ни в какие кабачки не заглядывать и встретиться с ней перед началом представления возле «Империи».
— Думает, я дурачок, ничего не могу запомнить, — ворчал Берт, таща здоровенный сверток и держа его прямо перед собой так, что Брайну пришлось взять на себя роль поводыря, чтобы Берт не налетел лицом и свертком на колючие кусты изгороди. — Я сейчас прикинусь слепым, может, кто подаст. Миссис! — заорал он шедшей навстречу им женщине. — Подайте слепому!..
Но та прошла мимо, не взглянув, и он передал сверток Брайну.
Уже спустились сумерки, когда они наконец отдали Доддо парадный костюм и взамен получили его завернутую в газету рабочую одежду и по пенсу за труды.
— А теперь марш домой, обтрепанцы. Смотрите, не вздумайте залезть к кому-нибудь в сад или огород или фокусничать с газовыми счетчиками, не то двину в ухо, понятно?
Они скрылись в темноте.
— Знаешь, что я сделаю, когда вырасту?
— Что? — спросил Брайн.
— Найду большущий лес и в самой его середке выстрою себе хижину. И все буду сам себе выращивать в огороде, и еще буду стрелять кроликов и птиц — заживу, как граф, жрать буду до отвала.
— Здорово, — согласился Брайн. — А мне можно будет там жить?
— Ладно, живи себе, если хочешь.
Брайн подумал о местоположении дома, у него уже были наготове вопросы.
— А где построишь дом?
— Еще не решил, где-нибудь в Шервудском лесу, наверно, там, где Робин Гуд жил. Из деревенских лавок натаскаю себе все, что мне потребуется, и браконьером тоже стану. Я всегда смогу удрать к себе, никакие фараоны меня не догонят, если дом построить в самой глубине леса. А все, что стащу в лавке, спрячу, буду этим питаться зимой, когда в огороде ничего не растет и охотиться тоже трудно.
— А как же сигареты и пули для ружья?
— Не хитро. Натаскаю столько, чтоб хватило на всю зиму, а может, стащу еще и пива — когда только вздумается, напьюсь, как отец. И буду есть тушеных кроликов, и помидоры, и свинину, и хлеб с самым лучшим маслом и сверху еще намажу клубничным джемом. Усядусь в своей хижине, и пускай снег идет, а у меня огонь в большом камине с решеткой, поставлю чайник, знай буду себе поживать день за днем, пить чай и комиксы читать. А потом вот что я еще сделаю, когда вырасту: жить стану один, чтоб вокруг сто малышей не бегали. Здорово это, Брайн, в своем-то доме, уж можешь мне поверить! И пусть дождь льет хоть каждый день, мне ведь наплевать, раз я-то сижу внутри и окна и двери закрыты. Никто ко мне не будет приставать — вот чего я хочу, когда вырасту. Потому и хочу построить себе хижину в лесу и только для одного себя.
— А в кино как же, разве не будешь ходить? — спросил Брайн. — Или вдруг захочется погулять по городу?
— Нет. Будет у меня моя хижина, и ничего мне больше не нужно. У меня знаешь сколько дел наберется? Каждый день надо ходить в лес с топором, рубить дрова для камина, или сажать салат, или расставлять сети и силки, кроликов ловить. Когда живешь в собственном доме, дел всегда хоть отбавляй, даже и не подумаешь в кино ходить. Уж это я знаю, Брайн.
Тут был задан главный вопрос:
— А если гром загремит, что тогда?
— А ничего, — последовал быстрый ответ. — Я не то что ты, я грозы не боюсь. Мне на нее наплевать. Даже чем гром сильнее, так, по мне, это еще лучше. Пусть хоть полгода гремит, и дождь идет, и снег, только б у меня в доме хватало жратвы и дров. Вот этого я больше всего на свете хочу — запереться у себя в доме и чтобы жратвы сколько хочешь, и на всех и на все мне наплевать: стану слушать, как дождь поливает и гром гремит, точно из пушек, а сам буду чай попивать да покуривать «Жимолость».
— Здорово, — сказал Брайн. — Я тоже так сделаю, когда вырасту. Когда мне исполнится четырнадцать, я не пойду работать, как мама велит. Я убегу из дому, пойду в Шервудский лес и стану там жить. Не хочу работать на фабрике. А ты, Берт?
— Черта с два. Уж если придется работать, так наймусь на ферму или еще куда в деревню подамся. Чтоб на свежем воздухе. Доддо всегда говорит: лучше быть землекопом или батрачить на ферме, тогда хоть чахотку не наживешь. Мне по душе только одна работа — копать землю. Я люблю лопатой орудовать — картошку копать, или песок рыть, или уголь в подвал ссыпать, или мусор какой подбирать. Лопату я потому люблю, что орудовать ею нетрудно и с лопатой ты всегда на свежем воздухе. И потом, те, у кого лопата, не так часто сидят без работы, как другие.
— Мой отец всегда на пособии, — сообщил Брайн, — а у него лопата есть. Нет, это все равно, потому что, когда нет работы, так уж, значит, нет ее. Доддо ведь тоже часто без работы, скажешь нет? Почти у всех ребят в школе отцы на пособии.
— Ну, если уж они не могут найти работы, — сказал Берт, — значит, надо жить на пособие, что ж поделаешь, все-таки лучше, чем ничего, верно? Хотя на это не очень-то проживешь. Вот почему я, когда вырасту, хочу выстроить себе хижину, тогда у тебя все свое и незачем идти на фабрику или в новые дома искать работу, можно у себя на огороде посадить все съестное. И уж тогда никакого тебе дела нет до безработицы и пособий, понял? Поэтому мне и хочется свой дом. Вот это будет жизнь!
— Да, лучше не придумаешь, — согласился Брайн. Вдоль Уоллатон-роуд тускло мерцали огни — двойной ряд стражей, разгоняющих туман, — а между ними мчался к городу ревущий поток машин.
— Холодно, — поежился Брайн.
Берт положил свёрток на землю, развернул газету, вытащил куртку Доддо и передал Брайну, и тот укутался в нее, как в шубу. Берт намотал на плечи отцовские брюки, напялил на голову его здоровенную кепку, смял газету в ком и принялся наподдавать его ногой, направляя к цели — к дому, — ловким и быстрым движением перебрасывая ком Брайну и громко вопя «Гол!» всякий раз, как удавалось послать бумагу далеко вперед.
Дорога вывела их на Боббер Милл-бридж — впереди развилки шоссе светились огни пивной «Конская голова», где посетители толпились у столиков, расставленных на улице между стоянкой машин и детской площадкой. Берт и Брайн решили зайти в дешевое кафе поблизости. От голода сосало под ложечкой, что, впрочем, бывало и после воскресного обеда и даже после недели пресыщения от неожиданно свалившейся обильной еды. Они заглянули в полуоткрытую дверь кафе и увидели столики, уходящие вглубь длинного зала. Народу было мало, но на некоторых столиках еще стояла не убранная официанткой грязная еда.
Они стали ходить от столика к столику, выскребывая дочиста тарелки, подбирая корки хлеба с маслом, кусочки холодного жареного картофеля и остатки вкусных желтоватых раковин теста, в которых жарилась рыба. Они не произнесли ни звука, вся операция проходила в полном молчании. Посетитель, ковырявший вилкой в груде дымящейся жареной рыбы и картофеля, уставился на Берта: у того хватило самообладания взять со столика бутылочку с уксусом и полить все, что держал а руке. Можно было подумать, что Берт работает при кафе или просто получил право подбирать объедки — даровую еду, которую кафе предоставляет непритязательным бродягам и беспризорным мальчишкам. Берт подчистил остатки со следующего столика, а сам все поглядывал на официанток, болтавших неподалеку. Полная крашеная блондинка с грубо размалеванным лицом протянула Брайну недопитую чашку еще горячего чая, и он стал пить — слишком медленно для того дела, на которое они с Бертом отважились. Брайн поставил чашку, и посетитель, видевший, как он пил чай, загородил рукой свою полную тарелку. Для Брайна все это было в диковинку, сам он, естественно, побоялся бы так вот зайти в кафе и накинуться саранчой на объедки. Его поразило, какая масса съестного лежит открыто, только знай бери — он даже и внимания не обратил, кто там на него смотрит.
