— Хорошо, пан доцент, — пискнула сестра и втолкнула каталку в комнату для сестер.
— Может, такое сочетание поможет… — как бы про себя пробормотал Мариан.
Медленно подошли к лестнице.
— Сдается мне, на наш двадцатипятилетний юбилей в «Астории» Роберт Давид уже не придет, — проговорил Камилл.
Мариан будто не расслышал, остановился на площадке попрощаться с друзьями.
— А нам так и не удалось сделать ничего более существенного, чем немного облегчить страдания больных раком крови, в лучшем случае продлить их жизнь на несколько месяцев… — проговорил он, глядя в лицо Миши, но она чувствовала, что Мариан ее и не видит. — Чертовски скудный результат. И не может нас утешать то обстоятельство, что большего не добились сотни специалистов во всем мире…
Зал в «Астории» вдруг показался слишком большим для семерых собравшихся — большим и странно оглохшим. Все старались не глядеть и все же не могли не бросать украдкой взгляды на пустое место во главе стола, на место Роберта Давида. Столы, сколько они помнят, всегда бывали составлены в форме подковы; за ними иногда проводились собрания, а чаще — свадьбы. Сегодня этот зал попросили открыть, в виде исключения, семь человек в трауре.
На место за столом, принадлежавшее их классному руководителю, Мишь положила единственную темно-алую розу.
В памяти их еще отзывались заключительные аккорды из оперы «Ее падчерица», которую выбрал Пирк для последнего траурного обряда: музыка трагическая и в то же время возвышающая и очищающая душу. И звучали в ушах слова прощальной речи Камилла над гробом — как когда-то в гимназии и потом на всех их пятилетних встречах, сегодня в последний раз обращался Камилл к Крчме от имени 8 «Б» класса — последним из выступивших на панихиде.
Мариан вынул конверт с извещением о смерти, пришедший в Институт гематологии: Педагогический научно-исследовательский институт Карлова университета извещает, что скончался член их коллектива доктор Франтишек Крчма.
— У него было звание доктора? — изумилась Ивонна.
— Да он же никогда так не подписывался, даже под нашими аттестатами! — молвила, побледнев, Ружена.
— А на дощечке у двери в квартиру даже не было слова «профессор», — добавил Гейниц.
— Знаешь что, ты не реви! — накинулся Пирк на Мишь. — Роберт Давид этого терпеть не мог. Так и вижу, как он сейчас обозлился в гробу!
Камилл согласно кивнул.
— Если что и должен вызывать настоящий мужчина, скорее зависть, чем сострадание, сказал он как-то мне.
— Был бы он сейчас с нами, спросил бы, чего же мы, черт возьми, не выпьем на его поминках! — с этими грубовато-бодрыми словами, стараясь заглушить тяжкую боль в душе, Пирк заказал две бутылки вина.
— А не будет это немного… недостойно? — усомнилась Руженка.
— Он меньше всего думал о собственном достоинстве, — нахмурился Пирк. — Раз как-то увидел я его на улице и нарочно шел за ним часть пути: и всю дорогу он гонял ногой каштан перед собой…
— А я видела его в Ностицевом парке; он проходил мимо свежеокрашенной скамейки. Огляделся по сторонам — и пальцем попробовал, правда ли краска не высохла, — подхватила Мишь с глазами, красными, как у кролика.
— Некоторые его советы запоминаешь на всю жизнь, — заговорила Ивонна. — Один раз он сказал мне: «Не ставь вещи с ног на голову. Если перевернешь на скатерть солонку — не спасешь дело тем, что выльешь на соль красного вина».
— И собаки за ним бегали, — сказал Пирк. — Как-то, когда мы играли квартет у Штурсы, он рассказал, будто в какой-то деревне на Бероунке к нему привязалась дворняга и три часа трусила за ним через Кршивоклатский лес. По дороге Крчма поделился с ней едой, и дворняга предалась ему со всеми потрохами. Потом они вышли на шоссе, пес был молодой и к машинам не привык, стал носиться за ними по асфальту, словно дома по двору, водители тормозили — только покрышки взвизгивали. «Да отзовите же, господи, вашу собаку, раз уж не держите ее на поводке!»— «А я не знаю, как ее зовут!» — «Я на вас в суд подам!» — кричал кто-то из шоферов, едва не свалившись в кювет…
Официант принес вино, Пирк сам разлил. Встали, подняли бокалы к тому месту, где лежала одинокая роза.
— И до дна! — Пирк все старался создать такую атмосферу, какая была бы приятна умершему.
— Говорят, собаки лучше, чем люди, чуют хорошего человека, — подхватил Камилл тему Пирка. — Судьба каждого из нас была ему куда важнее собственной, а я-то иногда сомневался…
Руженка догадалась, что имеет в виду Камилл.
— И если он кому дал неверный совет, то просто не знал, что ошибается, — сказала она.
— Кому же, к примеру? — насторожилась Ивонна.
— Гейницу. Его совет был неудачен: он стоил Гейницу карьеры.
— Еще вопрос, стоила ли чего-нибудь такая карьера, — возразил Пирк,
— А ты свою тоже изрядно испортил, и без Роберта Давида! — Руженка выпила вина; одно свое свойство она не сумела преодолеть даже за двадцать шесть лет после гимназии: выпьет два бокала — и разом теряет трезвость суждения. — Но, в конце концов, так, может, и лучше. Лучше тормозить паровозы, чем прогресс, занимая высокие должности. Вы, старые партийные бойцы, просто позеры.
— Брось, Руженка, мы здесь не для политических дебатов, — нахмурился Мариан. — Кое в чем мы, возможно, не понимали Роберта Давида, но таков уж удел широких и чистых натур — мелкие и слабые не в состоянии постичь их.
— Я страшно жалею, — Камилл поспешил сменить тему, — что не мог порадовать Роберта Давида первой своей книжкой. Он так долго ждал ее — и не дождался каких-то полгода…
Руженка отвела глаза, Гейниц рассеянно поглядывал на пустое место во главе стола.
— Есть вещи, которые невозможно поправить, и они будут терзать до бесконечности, — тихо сказал он. — Я знал, что Павла отправилась скандалить к Крчме, когда он был уже болен, и не остановил ее..
— Больше всех ему задолжал я, — помолчав, проговорил Мариан. — И даже как врач. Бессилие врача — злая участь…
Он встал, словно стул жег его, нервно прошелся по залу. Остановился над стулом Крчмы, машинальным жестом взял розу и положил ее обратно. Он совсем не хотел этого, но вся его фигура выразила вдруг какой-то странный пафос.
— В отношениях с нами Роберт Давид поставил перед собой неосуществимую цель — и уже одним этим заслуживает великого уважения. Я бы сказал, все мы, собравшиеся здесь, чувствуем себя должниками. А что, друзья, если б нам постараться хоть с опозданием кое-что выплатить из этого долга, да попытаться начать сызнова? Время еще есть: по всей вероятности, перед нами еще порядочный отрезок жизни…
— Однажды Крчма сказал: кто без конца начинает сызнова — живет плохо, — перебила его Руженка, но, уловив в лице Мариана раздражение, добавила поспешно: — Простите… Я слишком быстро выпила два бокала…
— Не без конца, а всего лишь во второй раз — и уж твердо, — продолжал Мариан, едва дав Ружене договорить. — Обновим ту давнюю татранскую клятву, только без тогдашнего легкомысленного романтизма и уже хорошо наученные жизнью. Не так, словно мы, подобно семерым мушкетерам, будем плечо к плечу со шпагой в руках бороться против всех невзгод, но пускай каждый из нас в отдельности мобилизует в себе хотя бы те три основных качества, которые Роберт Давид столько лет старался привить нам: честность, мужество и великодушие.
Воцарилась тишина. Руженка взяла свой бокал и снова поставила на стол. Никто ни у кого не спрашивал взглядом совета.
Первой поднялась та, которой меньше всех прочих нужно было слагать такую клятву: Мишь.
— Я согласна.
— Я тоже, — в один голос сказали Пирк и Ивонна.
— Считаю это своим долгом, — молвил Камилл.
— Это единственное, чем мы можем отблагодарить Крчму, — тихо произнес Гейниц.
— Я присоединяюсь, — заявила Руженка тоном, в котором слышалось некоторое принуждение.
Мариан обвел всех взглядом; попытался принять совсем обычный тон, но невольно торжественно выпрямился, когда заключил словами:
— Итак, мы обещаем вам, пан профессор…
От нем. «Steinmann» — каменный человек. — Здесь и далее примечания переводчика.
В гимназиях Чехословакии учителей с университетским образованием называли профессорами.
Название высококачественного коньяка (Великобритания).
Созвучно с чешским «pondele» — понедельник.
Заграничный паспорт (нем.).
Красив, но глуп (нем.)
Серые клеточки мозга (англ).
