На этот раз он провел в уборной значительно большее количество времени — спазмы в желудке продолжались, но, как видно, выходить больше было нечему. Чтобы убедиться в этом, пришлось посидеть, подумать. «Что-то я совсем расклеился. То ли, правда, отравился, то ли просто чистит желудок к концу недели», — определиться Мирошкин не смог. Когда наконец Андрей Иванович появился на кухне, там, судя по всему, шел серьезный разговор. Жена по-прежнему выглядела расстроенной и возбужденной, она что-то доказывала отцу, а тот спокойно, с улыбкой, не соглашался.
— Господи, неужели тебе это так трудно, папа? Сделай! А вдруг что-нибудь изменится к лучшему? И нам с мамой будет спокойнее, — в голосе Ирки слышалась мольба.
— Да не хочу я этого, — сопротивлялся Петрович, — сказал же, не верю в Бога, и все! А раз так — и креститься незачем.
Ирина вышла из кухни. Андрей задумался, куда ему направиться — на кухню или в комнату. Нет, лучше на кухне. Здесь можно просто смотреть телевизор, а там придется о чем-то говорить, сочувствовать… На экране телевизора появился очередной журналист, который с упоением начал расписывать, как здорово идут дела в Кантемировской дивизии — солдаты и офицеры выращивают свиней, разводят кур, квасят капусту. Показали солдатскую столовую, сообщив, что в рационе военнослужащих срочной службы теперь много полезного, произведенного в собственном подсобном хозяйстве.
— Ну, и зачем же для этого идти в армию? — не сдержался Мирошкин, вспомнив «о своем». — Лучше уж на даче или дома в деревне картошку сажать, чем тут. Превратили часть в колхоз и радуются!
Тесть был с ним, в общем, согласен, но заметил, что в нынешних условиях в такой части иногда лучше, чем дома, где нечего есть:
— Значительная доля призывников приходит с недостатком веса. А после августа я даже не знаю, что будет. Голод надвигается! Ведь теперь импорт продуктов в Россию прекратится. Рубль скоро совсем ничего стоить не будет. А у нас каждый второй пакет вермишели или макарон — из-за рубежа. Масла своего почти нет. От поголовья скота осталась половина! Восемьдесят процентов кур — из-за границы. Пятьдесят процентов сахара — оттуда же.
Все это тесть произнес почему-то с воодушевлением. Было видно, фраза с процентными показателями уже неоднократно опробировалась им на жене и сыновьях… Его, казалось, даже устраивал голод в России. «Он, как я, — решил Андрей Иванович, — думает, раз ему плохо, то и всем пусть будет плохо. Но Завьяловым видать совсем несладко, раз Петрович предвкушает голод».
— И о чем они там наверху думают? — этот вопрос Мирошкин поставил вслух и чисто риторически, но тесть откликнулся.
— Да ни о чем они не думают. У них наверху все нормально. Виллы на Канарах, миллионы долларов в банках… Кстати, мне тут сказали, что выражение «решения принимаются через задницу» приобрело нынче новый смысл. Знаешь, в связи с чем? В администрацию президента Костиков набрал, говорят, одних педиков. Вот все решения и принимаются таким образом. Ха-ха-ха.
Андрей Иванович вежливо улыбнулся. В кухню вошла Ирина. И мужа опять поразило ее лицо. В глазах стояли слезы. Что же случилось?
— Папа, я прошу тебя, сходи, покрестись! Тебя явно сглазили. Это поможет.
— Ира, ты говоришь полную чушь. Даже с точки зрения православия… — тесть почему-то начал нервничать.
— Пусть так, — перебила его Ирина, — но если есть хоть какая-то надежда… Неужели ты никогда не думал о Боге, не обращался к нему? Я не верю. Каждый человек верит. Я прошу. Неужели трудно выполнить нашу с мамой просьбу.
«Что это она сегодня в него вцепилась, — недоумевал Андрей Иванович, — что у них там еще случилось? Может, кто помирает? Неужели этот?»
Тесть улыбнулся: «Ну, конечно, ты права! Был у меня момент, когда я задумался о Боге. Всего один раз. Но я помню. Это было в тот день, когда я в последний раз пришел на работу на Старую площадь — в августе девяносто первого. Принес с собой большую сумку — вещи собрать, всякие книжки, сувениры… Все, кстати, не влезло, многое я и бросил там. На выходе всех покидавших здание встречала толпа демократов. Заборов-то не было тогда — под окнами дети играли! Не боялись мы народа! Так вот, в тот день передо мной шла женщина с сумками. Милиционеры — какие-то новые, не те, что обычно дежурили, — остановили меня и попросили открыть сумку. Пока меня шмонали, женщина успела подойти к толпе. Я вдруг услышал гогот и крик, глянул — молодые парни пинали ногами бумажный сверток, который они, как видно, отобрали у нее. Потом сверток разорвался, а там — фарш. Женщина заплакала и пошла своей дорогой. А вот я шел и мечтал, чтобы кто-нибудь из этих сволочей попытался вот так же вырвать у меня сумку. Мне даже хотелось этого. Тогда я мог бы ударить его в лицо и, наверное, выбил бы все зубы — ведь, помнишь, в молодости в Термополе я ходил в секцию, кое-какие навыки остались. Не знаю, что со мною было бы потом, я об этом не думал… Меня не остановили. То ли лицо мое их отпугнуло, то ли они еще были под впечатлением от предыдущего происшествия. Как бы крови упились. И вот тогда-то, идя к метро, я уперся глазами в церковь… Эту, как ее? «На Кулишках». И подумал, нет, даже попросил у Бога, если он есть, пусть хоть как-то вмешается. Накажет, что ли, всех, кто виноват в том, что произошло. Ничего определенного я не просил и никого конкретно в виду не имел, хотя думал, конечно же, о тех — из толпы… Просто — чтобы чего-нибудь сделалось. Сейчас даже смешно вспоминать — взрослый человек, коммунист, а мысли какие наивные. Все от бессилия… Ну вот, а теперь, я по телевизору вижу, что эти самые… «победители», которые меня тогда выкинули из жизни, вполне преуспевают. И все им нипочем, и все у них хорошо — «владельцы заводов, газет, пароходов». А ведь образ жизни, который был в СССР, ближе к божественным заповедям, чем то, что теперь происходит! И ты говоришь: Бог!»
Ирина слушала, прислонившись плечом к притолоке. Высказавшись, Завьялов вновь уперся в телевизор. Андрей Иванович чувствовал, что он оглушен, раздавлен услышанным. «Как же тесен мир, — пронеслось в его голове, — как хорошо, что он меня не запомнил! Что же это получается? Он меня проклял?! Может быть, от этого все у меня так сложилось! Да нет, бред какой-то. Готический роман, гофманиана. Надо оставаться на позициях реализма». Обо всем этом хотелось поразмышлять, долго и серьезно, и как можно скорее, что-то в этой истории все-таки имелось эдакое, удивительное, что ли, но подумать и сформулировать что именно, пока не представлялось возможным — давила обстановка, тесть, заплаканная Ирка у притолоки, шумел телевизор. Петрович переключил канал. Какой-то умник напористо доказывал с экрана, что жители Петербурга — это особые люди, не похожие, например, на москвичей, по существу — особая нация. «Мне представляется возможным и даже необходимым, — неслось из телевизора, — поставить вопрос о нахождении нации петербуржцев в составе Российской Федерации. Речь идет вообще о северо-западе России — территории, сопоставимой по размеру с Финляндией». «Опять кто-то хочет отделиться, — подумал Мирошкин, — опять… А почему опять? Ах да! Старик из Термополя».
Андрею Ивановичу вспомнилось, как они возвращались в этом году в Москву. Вагон был отравлен тараканами, брезгливая Ирка спала все две ночи, пока ехали, замотав голову платком. Сосед у них был один — пожилой, крупный, с большими седыми усами. Он внимательно смотрел, как в Термополе Андрей вносил в купе коробки — их было восемь: фирменное завьяловское варенье, дешевые термопольские фрукты и овощи… А еще два больших арбуза — ведь те, что привозят в Москву, есть нельзя. Их, говорят, для цвета накачивают ртутью. Так Ирка говорила. Мирошкин с ней не спорил, хотя и не понимал, зачем накачивать чем-то арбузы, которые при продаже все равно не нарезают? А вот цены на них в Москве и правда кусаются… Когда поезд тронулся, старик, окинув взглядом коробки, пустился в рассуждения о том, что Термопольский край-де кормит всю Россию, а сам не имеет ничего, а виновата в этом Москва, и все зло от нее. «Все у нас Москва хотела вывезти, — горячился термопольский патриот, — даже нашего слона хотела забрать. А он самый большой в мире». Имелся в виду скелет доисторического южного слона, занимавший самый просторный зал Термопольского краеведческого музея. «И вообще Термополь — родина слонов», — хотел было сострить Мирошкин, но воздержался — старик и так не мог остановиться. «Ну, погодите, погодите, — грозил он то ли Мирошкиным, то ли еще кому-то, — вот скоро подрастут у нас наши казачата, новое поколение, и тогда мы хлеба Москве не дадим! А попытаетесь давить — вообще отделимся. Как чеченцы…»
Ох, Термополь, Термополь! Город, в котором летом 97-го года рухнули последние надежды Завьяловых и Мирошкиных.
* * *
Переезд Завьяловых с «Тульской» в «Отрадное» лишил дядю Колю возможности звонить сестре и требовать денег. Свой новый номер телефона Татьяна Кирилловна брату не сообщила и попросила Ирину также не делать этого. Та согласилась и таким образом приняла на себя с мужем обязанность почти ежедневно общаться с дядей, который грозил, просил, ругался, оскорблял. Теперь он требовал уже тринадцать тысяч долларов. Судя по всему, Омельченко передал ему содержание переговоров в милиции, и Коростелев сразу помножил сумму, полагавшуюся ему по мнению участкового, вдвое. «Психологическая атака» продолжалась месяц. Иногда дядя уставал, и тогда звонила его жена — тетя Света, лишь однажды пообщавшись с которой, Мирошкин сделал вывод: «Редкая сука». Тетя Света видимо решила внести разлад в ряды противника и, попав тогда на Андрея, начала беседу елейным тоном:
