На столе у секретарши зазвонил телефон. Она взяла трубку и, меряя Заблукаева взглядом, принялась слушать. Заблукаев, сотрясаясь с головы до ног, ждал.
— Да, — говорила секретарша, глядя на Заблукаева. — Понятно. Нет, сидит. Нет, один. Сидит, ждет. Видела, конечно. Ну, просто бумаги. Не просто бумаги? Нет. Да. Хорошо.
Она положила трубку и зло проговорила:
— Входите, вас ждут.
И Заблукаев вошел. Много лет спустя он пытался вспомнить, как выглядел кабинет, — и не мог. Кажется, там был какой-то шкафчик с книгами и на нем чей-то бюст. Из памяти вылетело также имя-отчество разговаривавшего с ним. Александр Сергеевич? Александр Юрьевич? Или Михаил Юрьевич? Одно он помнил точно — человек был настолько заурядной внешности, что она не затрудняла взгляда. Сквозь человека можно было спокойно рассматривать интерьер комнаты. И голос его был пустой и ровный, как дуновение ветерка.
— Заблукаев, Заблукаев, — шелестел этот голос. — Конечно, конечно. Бывший студент, исключен за антиправительственную деятельность. Нигде не работает. Поступали сигналы на вас, очень неблагоприятные. Установлен надзор. Как, не знаете? Установлен, установлен.
— Где я?
— Где я, где я… — шелестел голос в ответ. — А где вы думаете? Это Четвертый департамент Коллегии. Мы вас прекрасно знаем. Хотели лично познакомиться, а вы сами явились. Похвально, похвально.
— Я хотел, чтобы вы извлекли уроки…
— Уроки, уроки… Какие такие уроки? Вы сами должны извлечь урок, Заблукаев. Впрочем, уже поздно. Что вы тут принесли? Бумаги, бумаги…
— Это не просто бумаги. Я хотел пролить свет… раскрыть злодеяния… речеисправители…
— Конечно, конечно. А зачем? Вы думаете, мы этим не занимаемся? Думаете, спим на рабочем месте?
— Нет. Я просто…
— Что вы просто?
— Я просто хотел стать логопедом.
— Вот как? Вы из логопедической семьи?
— Нет.
— Тогда почему дерзаете?
— Болею душой за язык. Посмотрите вокруг! Что делается! Враги проникли повсюду, вредители. Язык гибнет… Я…
— И вы поэтому решили стать логопедом?
— Хочу бороться. Знаю пути улучшения. Вот, видите, папка. Долгое время собирал. Там рассказы о жертвах. Десятки жертв. Это заговор!
— Заговор, заговор… И что же, логопеды не справляются? Так вы считаете? Некомпетентны, возможно?
— У меня и в мыслях не было…
— Тогда что же? Вы ведь сын учителя? Почему не учительствуете?
— Как вы не понимаете! Учителя задавлены министерскими циркулярами. Их роль хранителей языка, просветителей сведена к минимуму. Их авторитет ничтожен.
— Стало быть, поэтому вы пренебрегаете своим долгом?
— Мой долг — бороться с распадом языка!
— Откуда вы взяли, что язык распадается?
— Я это вижу.
— Это все глупости, Заблукаев, — прошелестел голос. — Пустые глупые выдумки. Сейчас мы вас отпустим. Но если вы, черт вас подери, еще раз рыпнетесь, если станете приходить сюда и требовать, чтобы вас приняли в логопеды, мы дадим вашему делу ход.
— Я просто хотел…
— Хотели, хотели… Вы просто хотели открыть всем глаза. Знайте — эти глаза открыты. Да-да, мы не сидим без дела. Мы замечаем все. Замечаем и принимаем меры. А вы — пустая трещотка, трепло балабольное. Только наша крайняя занятость мешает нам передать ваше дело в прокуратуру.
— Но я ничего не сделал!
— Не прикидывайтесь дураком, Заблукаев. А в этой папке что? Кем вы себя вообразили? Пинкертоном? Ведете антиобщественный образ жизни, не работаете, вращаетесь в подозрительной компании. Расследование затеяли?
— Речеисправительные…
— Вы опять за свое, идиот. Знаете пословицу о сверчке и шестке? Так вот, если будете высовывать из своего сословия нос, вас по нему пребольно ударят. Потому что логопедами не становятся — ими рождаются. Поняли, Заблукаев?
— Понял. Папку разрешите?
— Папка останется у нас. Идите и позаботьтесь о том, чтобы мы о вас никогда больше не слышали.
На ватных ногах выполз из кабинета Заблукаев. Но испытания этого дня еще не кончились. Почти час не мог он выбраться из здания коллегии. Никто не мог указать ему выхода. Встреченные им только бормотали в ответ: «Выход для посетителей еще не утвержден», — и старались побыстрее прошмыгнуть мимо. Охранники на парадном входе криками погнали его назад, когда он попытался выйти через центральный турникет. Наконец, изнуренный Заблукаев просто зашел в какой-то пустой кабинет на первом этаже и выбрался на улицу через раскрытое окно. Никто его не заметил.
Юбин встретил его сочувственно, вытащил откуда-то из-за печи закуску, налил стопку.
— Я те говорил, я те говорил, — приговаривал он.
— Что говорили-то? — очнулся Заблукаев, опрокинув стопку.
— Что Язык тя подведет.
— Не понимаю я вас, Фрол Иванович. Разве в языке тут дело? Они меня не пустили! Знай, говорят, свой шесток!
— Да именно что в Языке, дура! В одиночку-то кто против него борется? Вот такие дурни, как ты. Против него сообща надо. Глаза им раскрыть. Обнаружить, значит, Его.
— Да кого обнаружить-то, Фрол Иванович?
Юбин досадливо помотал головой.
— Я те, Левка, о чем последние недели талдычу? Пискунова-то, инженера, помнишь?
— Да при чем тут Пискунов ваш?!
— А я те скажу при чем. Ну-ка, смекни, против кого логопеды воюют?
Заблукаев задумался.
— Ну, ну? — подбадривал Юбин.
— Против болтунов?
— Та-ак, — расплылся в улыбке Юбин. — А почему?
— Потому что у них широкая поддержка населения?
— Во-от! А я еще тя дурой называл! Голова ты, Левка! Именно что широкая поддержка. Любит, значит, наш народ родную речь. А теперь поразмысли-ка, что такое эта самая родная речь?
— Язык?
— Именно что Язык. Стало быть, против народа логопеды воюют. Против Языка. А Он совсем не такой, как в книжках. Он другой, Левка. Он стра-ашный!
— Да бросьте вы, Фрол Иваныч. Сказки все это.
— Это не сказки, Лева. Ой, не сказки! Я сам его видел однажды. Хочешь, расскажу?
Но тут его перебили.
— Эй, челаэк! — послышалось из соседней комнаты, где уже шумело какое-то застолье.
Заблукаев встряхнулся, перекинул через руку салфетку, побежал на зов. В углу расположился какой-то военный.
— Чего изволите?
— Принеси-ка мне, дружок, закусочек, грибков там, водочки, известное дело, да бараний зоб с кашей.
— Эйн секунд!
И Заблукаев привычно побежал услужать. Про Юбина и его разговоры он тут же забыл, зато перенесенная обида не проходила. И вдруг к вечеру, когда чад трактирный сгустился до невозможности, а от пьяных воплей ломило уши, Заблукаев вспомнил, о чем собирался рассказать ему старик. Бросился он в кандидатское отделение. Юбин уже мирно спал за печкой.
— Фрол Иванович! Фрол Иванович! — принялся тормошить его Заблукаев.
— А? Кому? — очнулся Юбин. От него уже ощутимо пахло. — Ты чего, Левка? — узнал он Заблукаева.
— Вы рассказать мне хотели про Язык!
— Чего? Какой праязык? Не было никогда никакого праязыка, это все логопеды врут.
— Да нет, о Языке, о Языке вы хотели рассказать!
— Спи, Левка! Спи, скаженная голова! Утро вечера мудренее.
— Фрол Иванович!
— Уймись, нуда! Дай отдохнуть рабочему человеку.
И Заблукаев ушел от него ни с чем. Лежа без сна в своей крохотной комнатке, которую он снимал неподалеку от трактира, он думал о словах Юбина. Как же это получается? Значит, любить родную речь плохо? А в старых книжках разве не родная речь? Неужели скоро по его душу придет Язык? Он вспомнил, что рассказывали ему про последние слова отца, и ему стало страшно. В ночи думать об этом было еще страшнее. Он постарался отвлечься, но слова отца не шли у него из головы. Вдруг ему показалось, что кто-то смотрит на него через оконное стекло. Заблукаев вскочил на ноги и быстро задернул занавеску. Нет, не может всего этого быть. Юбин себе все мозги пропил. Но откуда тогда все эти истории? Такое невозможно придумать. Ему вспомнился рассказ о Пискунове. Грамотный инженер, прекрасный специалист, большая, судя по всему, умница. Пришел на завод и тут же объявил, что всех, кто говорит правильно, ждет прибавка к жалованью. Рабочие возмутились — говорящих правильно на заводе были единицы. Последовали одна за другой три стачки, во время которых производство полностью останавливалось. Однако Пискунов был непреклонен — он любил родную речь.
Но только стали замечать, что приходит на работу он бледный, с кругами под глазами. Кто-то подслушал под дверью разговор Пискунова с директором — и выяснилось, что по ночам Пискунова терроризирует Язык. Страшные глаза заглядывают по ночам в квартиру Пискунова. Бьются в окно, каркают какие-то странные птицы. Его стали одолевать кошмары — будто его рвут в клочки жуткие псы, из темноты прилетают черные слова-слепни и вонзаются в уши. Кончилось тем, что однажды нашли Пискунова в петле. Рядом лежала записка: «Я никогда не буду на тебе говорить. Желаю тебе поскорее отправиться к хеттскому». Все книги в квартире Пискунова были словно изгрызены бешеными собаками.
