– Дорогая штучка? – толкает в бок юркий. – Ну компьютер твой? Я вот думаю: может, на них переключиться? Обувью все забито, у нас уже не берут ничего, а компьютеры, я слышал, спросом пользуются…
Он протягивает ладонь.
– Меня вообще-то Паша зовут. В смысле – Павел.
– А меня зовут Курт. В смысле – Курт.
Мы оба смеемся. Похожая на шар женщина (жена Павла) оказывается Мариной, она предлагает «колу». Я не употребляю «колу», пью обычную воду или пиво, но в этой духоте выбирать не приходится. «Кола» теплая, приторная на вкус, и я после двух глотков возвращаю бутылку.
Оказав любезность, Марина считает возможным задавать вопросы. Что забыл в этой стране? Ах, здесь ты ничего не забыл?! В Москве забыл?! Так зачем же едешь через Белоруссию? Если б ты, допустим, перегонял в Москву тачку, то другого пути нет, это верно. Но ты ведь пустой совсем!
Я вежливо отмалчиваюсь. Я не понимаю, зачем в Москву «перегоняют тачки», и вообще пока не придумал легенды, объясняющей, почему иду пешком. Я уже понял: это по меньшей мере странно, в эпоху авиалайнеров и скоростных болидов идущий пешком – либо чудак, либо преступник.
Чужая страна (Белая страна?) изменяет поведение пассажиров «Икаруса». Они явно успокоились и теперь озабоченно осматривают багаж, возвращая то, что было роздано. Вот и Марина забирает коробки, в качестве благодарности обещая показать приличную гостиницу.
– Или у тебя кто-то есть в Гродно? – уточняет она. – Ну, у кого можно остановиться?
– Нет, – мотаю головой, – в Гродно никого нет. В Минске есть один адрес.
– Ну, сказал! – смеется Павел. – Отсюда до Минска, как до Китая раком!
У меня хватает ума не переспрашивать, причем здесь «рак» и «Китай». Я предчувствую: непонимания будет много, и лучше молчать – молчащий хотя бы не выглядит глупцом.
Пассажиры высаживаются на центральной площади. Уже стемнело, из темноты то и дело выскакивают люди, обнимают приехавших, словно не виделись полгода, подхватывают сумки с коробками. Кто-то подъезжает на подержанных автомобилях, загружает товар в багажники, на площади царит оживление. Мои спутники ждут сына, который должен подъехать на своей машине.
– Вон то здание видишь? – указывает Марина. – Это гостиница. Приличная гостиница, потому что…
Она запинается, и Павел уточняет:
– Потому что гостиница принадлежит ему.
– Кому – ему? – Спрашиваю я.
– Ему. Который сидит в Минске и всем руководит. И вон та аптека принадлежит ему, как и вся аптечная сеть в этом городе. И вообще, емустолько принадлежит, что…
– Ладно, – недовольно говорит Марина, – нечего чужое имущество считать. За своим следи!
В приличной гостинице почему-то нет горячей воды в душе, но после сегодняшнего автобуса мне, скорее, нужна прохладная. После душа я проглатываю плитку шоколада и быстро засыпаю, чтобы внезапно проснуться посреди ночи. Я долго ворочаюсь, не могу уснуть, – лучше прогуляться по ночному городу.
Город спит, поблескивая фонарями и редкими горящими окнами. Я двигаюсь медленно, стараясь запомнить дорогу обратно, и вскоре выхожу к площади с большим памятником вождю революции. На площади пусто, один Ленин высится посередине, выкинув вперед могучую ладонь.
На безлюдной набережной вижу двух вызывающе одетых девушек. Когда они направляются ко мне, откуда-то возникает милиционер. Девушки разворачиваются и исчезают в ночи, я на всякий случай достаю документы, но милиционер тоже исчезает, и я остаюсь один на один с Неманом. От реки поднимается туман, он искажает силуэты домов, деревьев, и, когда сбоку возникает нечеткий силуэт, я не удивляюсь.
– Не прячься, Гюнтер, я тебя заметил. Так почему я должен попасть в тюрьму? Ты видел, как четко здесь работает милиция?
Раздается смешок.
– Подожди с выводами: ты не сталкивался по-настоящему с милицией.
– Надеюсь, и дальше не столкнусь. А насчет Гесса ты не прав. У него была истерика, он поддался абсурдному порыву…
– Некоторые считают, – перебивает Гюнтер, – что это был план! Причем очень плохо продуманный!
– Вот именно! Я же свой план продумал во всех деталях…
– Ну да, помчался вперед, оседлав мистического осла!
– Не понимаю: почему ты так настроен против мистики?! Когда над этим хихикают бюргеры, они напоминают малолетних детей, которые хихикают над разговорами взрослых о сексе. Что-то есть такое, что бюргерам недоступно, значит, проявим цинизм…
– Я не бюргер! Просто я не понимаю смысл таких путешествий. Что ты хочешь найти? Ты сам видел: это абсолютно материальная цивилизация! Они никогда не имели нормального быта, и сейчас, когда появилась возможность, тратят на устройство жизни все свои силы.
– Но это не моя конечная цель. Белая страна – еще один тамбур, исключающий резкий переход из одного мира в другой…
Гюнтер хихикает:
– Это и есть твой продуманный план?
– Если угодно – да.
– То есть ты рассчитываешь по ту сторону белорусской границы найти что-то иное? Тогда счастливого пути!
На следующий день я окажусь на местном рынке, где увижу за прилавком Павла и Марину, продающих переправленную через границу обувь. Мне расскажут, что рынок тоже принадлежит ему, невидимому и всевластному императору, держащему в своих руках столько всего, что и удержать-то трудно. Власть давно уже держится не на политике, а на материи: на этих бесчисленных кроссовках, брюках, юбках, бюстгальтерах, компьютерах, мобильных телефонах, чье разнообразие и количество обретает на вещевых рынках поистине зловещий масштаб. Материальное захлестывает, как цунами, это бесстыдная стихия, заменившая собой все и вся, царящая в польском городке, недавно мной покинутом; и в Париже она царит, и в Гонконге, и в Гонолулу…
На этом вселенском рынке не было места Норману. Он – нечто исключительное, а это что-то предельно банальное, противоположное тому, о чем я напряженно размышляю. Поэтому я устремляюсь вон из города; я почти бегу, пока не оказываюсь в лесу, среди трав и деревьев.
Спустя время я пойму: в лесу действительно спокойно. А в городах – не очень. Эти населенные пункты даже нельзя было назвать городами, скорее, городками или большими деревнями, где чужак сразу заметен. Тем более – чужак в армейской форме и с акцентом. Как они узнавали про акцент? Заговаривали со мной, любопытствовали, иногда сами рассказывали о себе или каких-то новостях. Я ночевал либо в дешевых и грязных придорожных гостиницах, либо раскладывал на укромной поляне спальный мешок – лето было еще в разгаре. Досаждали разве что комары, да еще, пожалуй, чудовищная пища в здешних кафе. Моей основной едой был черный горький шоколад, продававшийся в некоторых магазинах, и несладкое печенье, которое называлось «галеты». Мой костюм постепенно делался похожим на рюкзак: из него еще не лезли нитки, но дорожная пыль уже въелась в ткань, и та потускнела, делая меня неотличимым от зеленой пропыленной листвы деревьев, стеной стоящих вдоль трассы. «Лес, лес, ничего кроме леса? Нет, солдат, кроме леса, тут еще памятники и надписи. Много надписей. И много памятников».
На площадях высился Ленин разных размеров: большой, маленький, с кепкой, без кепки (вариант: бюст Ленина, стоявший в одном из скверов). Вождь словно приветствовал меня в каждом населенном пункте, так что я его даже полюбил. Новое место сулило неожиданности, далеко не всегда приятные, только Ленин с поднятой каменной или бронзовой рукой был ожидаем, предсказуем, надежен, он словно говорил: «Guten Tag, Kurt!». Надписи вдоль дороги тоже постоянно говорили, диктаторски насилуя мое сознание. «Совхоз “Гигант”». «Слава труду!». «Лес – это жизнь!». Или так: «Лес – наше богатство!».
И над всем этим незримо присутствовал всемогущий он, что я особенно отчетливо понимаю в городке со странным названием Желудок. В очередное кафе меня вначале не пускают, затем официантка, посмотрев на часы, спрашивает:
– Двадцать минут хватит, чтобы перекусить?
– Десять минут хватит, – говорю, сглатывая голодную слюну, – то есть: пять минут хватит!
– Тогда заходи.
В зале я замечаю отдельный стол, уставленный разнообразными закусками, к которым добавляют бутылки, тщательно расставляя их среди множества тарелок. Когда без всякого заказа приносят какое-то блюдо, я внимательно смотрю на тарелку, потом на официантку.
– Селянка, – говорит она. – Ее можно съесть за пять минут.
