Мало-помалу дворовых девок выловили, приволокли и заставили прислуживать пирующим.
Из барских погребов давно уже были выкачены на двор бочонки с домашним пивом, с медом, с водкой, наливками и настойками. Пугачевцы пили и заставляли пить других, особенно баб. В одном углу обширного барского двора задорно тренькала балалайка, гудела и визжала сопелка. Столы были завалены всякой снедью. Насытившиеся и опьяневшие плясали или орали песни, пьяных баб и девок тащили в орешник, на сеновалы, на берег пруда. В тинистой и сильно припахивающей гнилью воде барахтались голые мужики и бабы, слышался гогот и визг. Вспыхивали драки, люди схватывались врукопашную, валили друг друга наземь, волочили за волосы, топтали, душили, кусали.
В одной из комнат барского дома расположились «анпиратор» и горбатый «наследник пристола». Между ними шел дружеский разговор.
— Ну и жох же ты, парень! — лениво скребя спину, выговаривал «анпиратор».
— Ты тоже хорош! — отвечал горбатый. — Из дворовых малярей да в царские, скажем, сыны...
— Так что! Ты вон из кучерей да в анпираторы! — возражал горбатый. — А сам-то наш главный заводчик — из острожных жителев...
— Попал в струю. Может, в сам-деле до Москвы доберется. Ежели только Михельсонов ему печонки не отшибет. Здоров Михельсонов-то?
— Это тот, который тебе спину батогами расписал? — с ехидцей спросил горбатый.
— И вовсе не тот, и не батогами, а арапниками! — поправил его Аким добродушно. — Драли, можно сказать, на совесть... Да и у тебя, сыночек богоданный, ежели спинку суконочкой потереть, кой-чего проявится. Драли, поди, и тебя не однова?
— Раньше нас драли, теперь мы дерем, — злобно ответил горбатый. — Я так смотрю: хошь час да мой. Два века не жить. Попользуюсь, чем бог послал...
— Ай не боишься? — подмигнул Аким.
— А чего мне бояться? Двум смертям не бывать.
— Так-то так, а я, паря, дюже побаиваюсь: первое дело, на сем свете может здорово влететь, а второе — на том, скажем, свете черту в лапы попадешь. Не миновать... Мне и сны все такие снятся. Попал, мол, я в теплое место, а там черти, а там черти. Да страшенные. Да все с рогами.
Горбатый поежился, потом дерзко ответил:
— А мне плевать! Может, ничего и нету!
— Как так? — изумился Аким.
— А оченно просто. Подох ты — лопух из тебя вырастет, только и всего.
— Да душа-то у тебя есть?
Горбатый задумался, потом тряхнул уродливой головой.
— Все говорят: душа и все такое прочее. А кто эту самую душу видал?
— Бог-то имеется?
— А я почем знаю? Может, имеется, а может и нет… Одно скажу: ежели бы бог был, рази он позволил бы нам с тобой такие дела делать?
— Нет, ты того не говори! — строго заметил Аким. — Как это так, чтобы бога да вдруг не было? Ежели домовой имеется, водяной, то как же без бога?
Горбатый усомнился в существовании не только бога, но и домовых, и водяных. Тогда Аким, пугливо озираясь по сторонам, шепотком выговорил:
— Да я домового сам, своими глазами сколько разов видал!
— Врешь, поди? — переспросил горбатый.
— Побей бог, сколько разов видал! На нашем «Соколе» одного видал, серенький такой старичок, будто мышь, нос крючком, а глаза злющие...
Раздался отчетливый звук треснувшего сухого дерева. За старыми вылинявшими и покрытыми рыжими пятнами штофными обоями что-то зашуршало. Собеседники побледнели.
— Свят, свят, свят, — пробормотал испуганно Аким, — да разразятся врази его... Яко дым...
Горбатый принужденно засмеялся. Потом спросил:
— А что ты делать собираешься?
— Ох, паря, сам не знаю! — сокрушенно признался Аким. — Боязно уж очень. Как задремаю, так мне виселицы мерещатся. Стоят, будто, рядышком, и сколько их — не перечтешь. А на каждой по человеку болтается. Я будто бы мимо иду, и так страшно, так-то страшно...
— А, ну тебя! — рассердился горбатый. — Чего ж ты в анпираторы лезешь?
— Да куда же мне было деваться? — оскорбленно ответил Аким. — Марьсеменну-то, госпожу Лядову, все одно, по темечку Моська с Гришкой тюкнули... А мы как сироты. Одно слово, как неприкаянные сделались, ну, и полезли, как тараканы. Теперь и рад бы выскочить, да как?
— А я так думаю. Набрать бы мне червончиков-лобанчиков да сигануть, скажем, к полякам, а то хошь и к туркам. С деньгами везде можно!
— К туркам? К нехристям? Которые конину жрут?
— Везде люди живут, а что касаемо конины, это они сами жрут, а других не принуждают. Он конину трескает, а ты, скажем, баранину. Кому что...
— Далеко, страшно.
Горбатый маляр продолжал:
— Сам-то, Емелька, бывалый человек. Он только о том и думает, как бы ему в Турцию проскочить.
— Да ну?! — изумился Аким. — Чего ему там понадобилось, у турков-то?
— Для безопасности. Думаешь, не боится? Ого! От верного человека знаю: страсть как задумывается. На других накидывается: вы, мол, сукины дети, меня в такое дело втравили. Беспременно быть мне на плахе!
— А они что?
— А они вот что: кто, мол, кого затягивал, про то трудно сказать. Друг дружку тянули. А теперь каша запарилась, не расхлебать. Ну, и нужно до конца держаться тесненько. Авось, дело-то наше и выгорит!
— Трудно, чтобы выгорело. Михельсонов-то наших вот как расчесывает! А тут еще, говорят, сам Суворов-енарал катит.
Аким тревожно заскреб покрытую рубцами спину.
— Пропадем, как пить дать, пропадем!
— А ты не хнычь! Что такое? — вскинулся на него маляр. — Снявши голову, по волосью не тужат. Я, брат ты мой, так думаю: все трын-трава нашему брату! По крайности хоть попользоваться чем... Вот я до девок лютый.
— Все вы, горбачи, до девок люты!
— Может, от горба! — согласился маляр. — А только мне без бабьятины тошнехонько.
— А мне так без особой надобности. Еще зимой — так-сяк, чтобы теплее спать было, а летом я не охочий…
— А Марфутку от меня-таки оттягал! — попрекнул маляр.
— А ты моего добра не трожь! Мало тебе других девок?
— Левонтий твой — сволочь. Свою-то Грушку припрятал. Все говорят — красавица, белолица, круглолица...
— А ты раздобудь. Я тому не противный!
— К ночи раздобуду. Мои парни уж вытащат кралю из той щели, куда забилась. Посмотрим, какова кургановска первая красавица.
— Пойдем на двор, поглядим, как наши пляшут, — предложил Аким.
Они вышли. Двор уже гудел сотнями пьяных голосов.
Бежать ночью, как рассчитывал Анемподист, ему не удалось: кто-то, должно быть Назарка, давно имевший на старого управляющего зуб, нашептал «анпиратору», и тот отдал приказание «заарештовать» снова и Анемподиста, и Карла Иваныча, и ходившего в старостах Антона Добрых. Арестованные были связаны веревками и посажены на пожарною вышку, стоявшую на краю барского двора. К ним были приставлены сторожами добровольцы мальчишки и девчонки. Мелюзгу забавляло иметь в своем распоряжении старших, еще недавно казавшихся такими всемогущими, можно было покуражиться. Какая-то сопливая девчонка несколько раз пребольно щипнула Карла Иваныча, другая все норовила ткнуть в глаз старосте сучочком. Десятилетний Никешка, сын Левонтия, предводивший этой ватагой, не рисковал истязать арестованных, но изводил их тут же выдуманными рассказами о планах расправы с ними «анпиратора». Сидя на полу вышки на корточках рядом со своей кривоногой сестренкой Машкой, он живописал, как завтра «верные царские слуги» из кургановцев и безводновцев сначала будут стегать «виновных» плетьми, потом выдерут у них все волосы, а уж потом примутся разнимать их на части.
— Немчу зивот распороть надо! — высказывала соображение Машка. — Мозет, в его зивоте маленький есть!
Никишка залился смехом:
— Вот дура так дура! Разе у мужиков маленькие бывают?
Машка смутилась, но потом нашла возражение.
— У наших мужиков, точно, маленьких не бывает, а у немчей бывают.
Это было сказано таким уверенным голосом, что Никешка оказался сбитым с толку и стал коситься на действительно большой живот злосчастного немца.
— Немчи — они хитрые! — продолжала Машка. — Тятька говорит, немец облизьяну выдумал. Немчи лягушек жрут…
Никешка, изменив голос, обратился к Карлу Иванычу:
— Дяинька! Можешь облизьяну выдумать?
Карл Иваныч подумал, потом ответил;
— Связали по рукам да по ногам и еще хотите, чтобы вам что-то выдумывали!
Посовещавшись с товарищами, Никешка предложил такой способ; развязать «рештантам» руки, конечно, нельзя, потому что тогда они смогут всех побить и утечь, но развязать ноги — пущай выдумывают облизьяну.
Ноги немца оказались развязанными, но тогда он вспомнил, что обезьяну можно сделать только из живого межвежонка. Медвежонка под рукой не было, и от мысли сделать немедленно обезьяну пришлось, к общему сожалению, временно отказаться. Тогда Карл Иваныч предложил мелюзге заняться предсказанием будущего по рукам, и ребятишки, забыв о своем намерении снова связать пленникам ноги, стали показывать немцу свои покрытые лишаями и бородавками лапки.
