Выспавшийся с Марфуткой «анпиратор» с трещавшей от выпитой водки головой восседал на большом потерявшем обивку кресле на террасе, где недавно Левшин вычерчивал пальцем по пыльному столу карту местности, и с помощью Назарки решал дела государственной важности. Тут присутствовали выборные от крестьян села Курганского, а также приведенные с вышки Карл Иваныч, Анемподист, бывший староста Антон, отец Сергий с крестом и евангелием и Тихон Бабушкин. Обобранного до нитки краснорядца не было: ему накостыляли шею, чтобы зря не шатался, и выгнали из села.
— Господов больше никаких не будете иметь до скончания века, покеда будет стоять моя держава! — медленно цедил слова «анпиратор».
— Покорнейше благодарим! — кланялись выборные.
— Значит, всякую там барщину, альбо, скажем, оброк — к шуту!
— Покорнейше благодарим.
— Некрутов с вас брать не буду. Будя! Кто хочет, тот путь и идет по доброй, то есть воле, и все такое, а принуждениев не будет.
Опять выборные благодарили.
— Откупов тоже никаких. Одно слово — крышка! — продолжал Аким. — Кто хочет, скажем, солью торговать, торгуй. А кто хочет водку гнать, гони. Мне что? Оно и лутче...
Подумав, продолжал:
— Податей тоже никаких. Крышка податям-то!
— Покорнейше благодарим, твое царское величество.
— Насчет старой веры — никаких стеснениев. Мне что?
— А как насчет землицы? — осведомился один из выборных.
— Жалую вас землей! — объявил Аким. — Мне что? У меня земли много. Прямо сказать, сам не знаю, куда и девать. Берите, владайте. Сколько кому надобно, столько каждый пущай и берет. Одно слово, сколько осилить может...
— А с лесом как?
— Берите и лес. Рубите!
Тут робко вступил Карл Иваныч. Заговорил, что кургановский лес непростой. Триста десятин посажены еще князем Никитой по личному приказанию императора Петра I да двести десятин молодняка насажено нынешним князем Иваном. То есть, конечно, не сам князь Иван сажал, а он, Карл Иваныч, как ученый-лесовод.
— Ну, и что ж с того? — недоверчиво спросил Аким.
— Против песков насадка сделана. В защиту от песков, которые грозят занести всю округу. Лес никак нельзя трогать. Лес беречь нужно!
Мужики загалдели:
— А кто его разводи л-то? Ты, немчура, только показывал, как и что, а саженцы сажали мы же! Значит, и лес наш, что хотим, то и делаем!
— Лес можно рубить только делянками! Разбить весь лес на сто участков и каждый год вырубать только одну делянку. Так лес будет сбережен.
— Хитришь, Карла! Хочешь лес для господ сберечь! Сам из господ, так господскую руку и тянешь!
Аким, хватаясь за налившуюся болью голову, заявил:
— Руби, ребята, и никаких. Дерево, оно чье? Оно божье. Там и растет, где бог укажет. Захочет бог — вырастет, не захочет — так хоть тресни, ничего не выйдет. Руби, и никаких! На всех хватит!
Кто-то из мужиков пожаловался, что кургановцам приходилось наряжать рабочих для содержания в порядке огромного барского сада, а пользовались садом одни господа.
— Руби и сад! — решил «анпиратор». — Барская выдумка! Настоящему мужику разе с садом возиться?
Карл Иваныч застонал. Тогда «анпиратор» погрозил ему корявым пальцем.
— Ты у меня, немец, помалкивай. Ты уж и тому радуйся, что я тебя, скажем, повесить аль запороть не приказываю... А ежели рассудить, на что ты? Только и есть, что для барской прихоти.
Карл Иваныч, заикаясь, заявил, что он приносил пользу не одним барам. Уж не говоря о заботах о лесе и саде, он, Карл Иваныч, как физикус, химикус и ботаникус, занимался разведением лекарственных трав. Лечил и бар, и мужиков. Многих, можно сказать, от смерти спас...
— Что верно, то верно! — подтвердили мужики. — Глисту выводить мастер!
Аким повеселел.
— А ты, немчура, вывел бы из меня червячка пьяного? Завелся, анафема, лет десять назад, сидит под самым сердцем и сосет, сосет сердце... Опять же, вот и сейчас. Бог знает с чего, чердак трещит. Как выпьешь малость, так и начинает чердак трещать...
Карл Иваныч заявил, что от головной боли он может избавить «его царское величество» отменно просто. А вот с «пьяным червячком» повозиться надо. За десять лет этот червячок здорово разросся. Корни длинные пустил.
— А нос мне не поправишь, немчура? Болит дюже!
Карл Иваныч пообещал попробовать исправить и нос его царского величества. Надо поискать корешков подходящих.
Анпиратор посветлел.
— Да ты, оказывается, немец ничего себе, не вредный немец. Ну, живи! А вы, ребята, смотрите в оба: не обижать немца. Вишь, даже нос мне поправить берется!
Карл Иваныч был отпущен готовить какое-нибудь снадобье от головной боли и в награжденье ему был дан целый рублевик.
Староста Антон был жестоко обруган за то, что хоть и поневоле, но «тянул барскую руку». Анемподист получил несколько затрещин, поплатился одним выбитым царской ручкой зубом, но, в общем, отделался дешево. Отцу Сергию «анпиратор» приказал завтра похоронить честь честью всех убиенных сегодня и впредь не обременять кургановцев поборами. Покончив с этими «рештантами», анпиратор взялся за Тихона Бабушкина.
— А ты что за человек?
Тихон заявил, что он учился, но не доучился в московском университете — по слабости здоровья. Теперь живет в Курганском. Может быть весьма полезным его царскому величеству, как образованный человек.
— Ох, и не люблю же я вас, образованных! — признался Аким. — С вас как с козла — ни шерсти, ни молока. А нос вы задирать умеете!
— Я могу ребят обучать! — заикнулся Тихон.
— Ну, это ни к чему. Ребята землю пахать да сено косить и так выучатся от отцов да матерей!
— Грамота...
— А грамота к чему? Которые грамотные, так они и норовят своему же брату, мужику, на шею усесться. В приказные пролезают и так-то сосут мужика.
Совсем уж смущенный Тихон заикнулся, что он изучал всяческие законы, не токмо что государства Российского, но и иностранных государств.
«Анпиратор» рассердился:
— Каки таки законы? Для чего законы? Законы только баре придумали, чтоб бедного человека в страхе держать, а по-настоящему никаких законов не надобно. Где что нужно — скажем, царь прикажет, а его верные слуги распорядятся. И все будет по-доброму, по-хорошему.
— Для правильного суда...
— А кто тебе сказал, что в моем государстве правильный суд будет? — насупился «анпиратор». — Ничего этого нашему величеству не надобно. Выберут мужики пяток аль десяток стариков, те и будут судить. Как по совести, то есть. Кого нужно, того и постегают. Сами и стегать будут. А суд — на что он?
Тихон совершенно увял. Мучительно напрягал мозг, стараясь придумать, чем бы снискать если не милость, то хоть снисхождение грозного «анпиратора». Напоминать о виршах и о латинском языке он считал уже опасным. Но его выручил сам «анпиратор».
— Писать обучен, гриш? И по-иностранному?
— И по-иностранному, — торопливо отозвался Бабушкин.
— Так что можешь накатать грамотки иностранным, скажем, королям да прынцам разным?
— М-могу! — ответил, поеживаясь, Бабушкин — На языке Цицерона...
— По-немецки, что ли? Ну, ладно! Жалую тебя в наши иностранные министры. Будешь состоять при моей персоне.
Подумав, осведомился:
— Женат?
— Еще нет.
— А этого не люблю. Почему не женат? А знаешь что? Сбегай-ка ты к попу: пущай он тебя сейчас и повенчает.
— С кем? — испугался Тихон.
— Жалую тебя из моих царских рук невестой. Награждаю тебя любезной нашему сердцу стаст-дамой... Марфуткой кличут. Ничего, вальяжная девка. Муж-то ейный уж окочурился. Что ей во вдовах ходить?
Тихон не осмелился спорить, но решил как-нибудь увернуться от венчания.
* * *
Четыре дня шайка Акима и Назарки валандалась в Курганском. Сначала между кургановцами и безводновцами царило относительно согласие, но уже на второй день оно было нарушено. Безводновцы очень уж обижали девок и баб да еще и требовали от кургановцев поделиться добычей из барской усадьбы. Из-за этого весь второй день вспыхивали драки, и к ночи второго дня оказалось, что в драках убито человек до десяти. Ночью драка завязалась возле двора лежавшего с переломленной рукой Левонтия: несколько безводновцев подломили клеть и потащили оттуда накопленное Левонтием добро, а двое парней забрались в светелку, где пряталась чудом спасшаяся от горбуна Грушка, и стали ее насиловать. В завязавшейся драке кто-то прошиб кистенем голову Левонтьевой старухе. Вступившиеся за Левонтия родственники перебили ребра, одному безводновцу, в ответ был подожжен левонтьевский овин, а от овина загорелся хлев. Изба Левонтия уцелела, но все хозяйственные постройки словно корова языком слизнула, в огне погибла дорогая холмогорская корова и несколько овец. Пламя перекинулось на соседние усадьбы, и выгорел целый «порядок» — изб до тридцати. Озлобленные этим кургановские живьем сожгли несколько попавших им в руки безводновцев. На следующий день произошло уже целое побоище, и опять было два пожара. Чуть не сгорела и единственная церковь. Теперь драки происходили главным образом из-за съестных припасов: нахлынувшая на Курганское толпа пугачевцев ловила птицу, загоняла овец, выбирала все содержимое погребов. Добро не столько потреблялось, сколько портилось, развевалось по ветру. Благосостояние большого, жившего до сих пор сытой жизнью села таяло с поразительной быстротой. Уже образовалась целая толпа еще вчера зажиточных людей, у которых теперь не было ни кола, ни двора, ни краюхи хлеба. Не решаясь грабить своих же односельчан, они стали поговаривать, что не мешало бы собраться да и отправиться всем гуртом в близкое Петровское, а то в Богородское. Там еще не побывала ни одна шайка, а мужики там во какие богатые!
