– Миклухо-Маклай – не германская фамилия.
– Что ты говоришь?!
Вера берет собеседника за ворот рубашки и, наклонив к себе, внезапно целует. Коля смущенно озирается, но вокруг – натуральный эдемский сад, где всего два представителя рода человеческого.
– Почему ты оглядываешься? Считай, я тебя соблазнила. Или сейчас соблазняю – как тебе угодно…
Они целуются еще и еще, фиалки падают в траву, и Вере хочется упасть туда же, превратиться в прародительницу Еву, которой некого было стесняться, ну разве что папы-Творца, так ведь тот сам сказал: плодитесь, дети мои! Она чувствует возбуждение Коли-Николая, его джинсы вздыблены; и у нее все вздыблено, грудь торчком, и вот уже Коля, изогнувшись буквой «зю» (дылда он все-таки!) целует ее сосок.
– Здесь все видно… – шепчет он, опять озираясь, – Пойдем дальше, ладно?
Они удаляются вглубь зарослей, продолжая сливаться в объятиях; и вот место найдено, рубашка сброшена, и Вера наполовину обнажена, и в ухо вливается шепот: поедешь со мной? Поедешь? Я очень хочу, чтобы ты со мной поехала! Куда поехала, Коля-Николай?! Не надо никуда ездить, давай останемся здесь, в этом заповеднике, и будем плодиться и размножаться, как завещано папашей-Творцом! Спустя минуту, однако, смысл доходит: Колю куда-то приглашают работать. То есть не «куда-то», а в чистую и опрятную Швейцарию, в обсерваторию, где он будет лицезреть любимые звезды, а не менее любимая Вера будет готовить нашему Кеплеру борщи и котлеты.
О борщах она, впрочем, подумает позже. А в тот момент просто улетучилось возбуждение. Коля уже стаскивал джинсы, а ее грудь неумолимо обвисала, и вместо любовного огня внутри начинал разгораться какой-то багровый угль, то ли порожденный обидой, то ли еще чем-то. Оседлав партнера, Вера прижала его к земле, затем медленно проговорила:
– Тебе это… Зуб надо вставить.
– Зуб?! Да, я знаю, слева дырка, я потом вставлю…
– Надо быстрее. В Швейцарии эта услуга обойдется тебе очень дорого!
Дальнейшее плохо отложилось в памяти, кажется, она кричала, мол, убирайся, точнее, уё. вай, а я останусь! «Зачем оставаться?! – лепетал Коля-Николай, натягивая джинсы на возбужденную плоть. – Можно со мной поехать!» Только Вера уже проехала, проскочила свою заграничную жизнь без остановки, и от того угль разгорался еще сильнее. Самое обидное заключалось в том, что она не моглауехать! Да, не могла! Плевать ей, казалось бы, на сиделицу «мертвого дома», а как представишь, что к ней никто и никогда (НИКТО и НИКОГДА!) не придет, так внутри все переворачивается. Господи, за что ей это все?! Чем она, Вера, провинилась перед высшими силами, и этот астроном несчастный – чем провинился? Сидел под кустом, помнилось, очки искал, шаря рукой по земле, и так жалко выглядел, так потерянно…
Они отправились на разные станции: Вера на «Каширскую», Коля обратно на «Коломенскую». До «Царицыно» по этой ветке, слава богу, рукой подать, но и там душой не отдохнешь: прямо во дворе ее останавливают какие-то люди и наперебой повествуют о том, как обокрали старенькую консьержку. Представляете?! Зашли в подъезд якобы к престарелой родственнице, поднялись наверх, а потом спускаются и говорят: на восьмом этаже дверь квартиры нараспашку! Не иначе – кража! Старуха, ясное дело, переполошилась, побежала наверх, а эта парочка (работали он и она) спокойно зашли в ее каптерку и вытащили телевизор, микроволновую печь, телефон и еще тысячу рублей из кошелька.
– Две тысячи, – уточняет кто-то из рассказчиков, а Вера не понимает: она-то здесь причем? Ну, как же, вы ведь тоже живете в этом подъезде? Значит, будете свидетелем!
– Я живу в другом подъезде.
– Как это – в другом?! Вы ведь с пятого этажа, верно?
– Я с десятого этажа! – вырывается она из цепких лап. – И живу в подъезде без консьержки. У нас не воруют, только писают внизу!
Дома угль не гаснет, напротив, разгорается еще сильнее. Старая дура-консьержка, воры, те, кто мочится в подъезде (и кого она убить готова!), завсегдатаи «Марабу» (чтоб они сдохли!) – все это представало неким гадостный последом, что тянется за Верой, пуповиной, которую не разорвать. Кто там еще звонит?! Вера в раздражении снимает трубку, а там Регина, напоминает об их совместном визите к сестре.
– Да, помню о своем обещании. Встретимся завтра у входа. Вы дорогу найдете?
– Не беспокойтесь, – говорит Регина, – найду.
«А я – найду? – думает Вера. – И есть ли она вообще – моя дорога?»
У входа в «мертвый дом» на удивление многолюдно: там собралась группа молодых людей, вроде как митингующих. «Нашли место…» – думает Вера недовольно. Она видит в руках молодежи транспаранты, и вдруг будто током пронизывает: Норман! Нет, он не в толпе, скорее, над толпой, его изображение реет на одном из плакатов, потом исчезает. Вера заходит сбоку и опять видит печальное лицо ребенка с недетским взглядом. Кажется, Вера знает эту фотографию, увеличенную и превращенную в плакат. Плакат колышется под легким ветерком, и лицо корчит гримасы, подмигивает, короче, оживает… А следом второй шок: сестра! Тоже плакат, и тоже вполне известное фото, Вера когда-то сама его сделала «Полароидом», подаренным Францем.
Вера озирает толпу, инстинктивно ища главного. Надо прекратить это безобразие, то есть свернуть плакаты и убраться отсюда! Только никто и не думает убираться, напротив, один из молодых, в черной кожанке, бросается к ней и, обернувшись, кричит срывающимся голосом:
– Ребята, это ее сестра!
Откуда они знают?! Веру берут в кольцо и наперебой говорят, с горящими глазами, брызгая слюной.
– Это неправда!
– Это ложь!
– Ее обвинили неправильно!
Вера беспомощно озирается.
– Что вы имеете в виду? Что – ложь?
– Все – ложь! А судебный процесс – фарс!
Вере вдруг делается страшно: она не робкого десятка, но оравы всегда побаивалась. Толпа – и в Африке толпа, растопчут и не заметят…
– А ну пустите! Дайте пройти, вам говорят, иначе позову охрану!
Голос Регины звучит спасительным колоколом: ну слава богу! Вскоре среди горящих глаз появляется ее лицо, и на этом лице – ни малейшей растерянности.
– Эй, ты! Еще раз тронешь меня, сядешь в такое же заведение, только для здоровых! Понял, щенок?!
Схватив Веру за руку, она тащит ее по ступеням.
– Ничего не бойтесь! – шепчет Регина на ухо. – Фанатики легко подчиняются силе!
– Мы сила? – сомневается Вера, и Регина уверенно кивает.
– Я вас понимаю, молодые люди, – оборачивается она перед дверью. – И даже готова пообщаться с каждым в отдельности.
– Прямо здесь? – ухмыляется кожаный.
– Не здесь, на рабочем месте. Ну-ка, подойди сюда! Подойди, подойди!
Будто притянутый за веревку, тот приближается, а Вера вдруг вспоминает, где его видела. Он был одет иначе, но глаза горели так же, особенно когда раскрывал рот Руслан-не-помню-как-по-батюшке (иначе говоря – Учитель). Что характерно: тот обычно говорил тихо, а ощущение создавалось, будто громогласно вещают с трибуны – такая воцарялась тишина. Этот парень сидел в первом ряду, а по окончании месседжа, вскочив с места, громче всех зааплодировал.
Сейчас аплодисментов не слышно, однако несколько визиток Регины он все же берет.
– Раздай своим товарищам. И не смей их выбрасывать, понял?
Кожаный натужно усмехается, видимо, его желание угадано. Только побеждает желание Регины, она явно сильнее.
– Внушаемый мальчик… – шепчет она Вере. – Они тут все, как я вижу, невротики, а может, и психопаты…
Это верно: психопаты, если требуют полного и безоговорочного оправдания сестрицы, о чем возвещает один из плакатов.
– Скрываемся за дверью… – тихо произносит Регина, и вскоре толпа остается снаружи.
Конфликт на ступенях меняет расклад: Регина теперь в сильной позиции, Вера же, получается, ей обязана, а значит, должна содействовать. Что она и делает, когда начальница изучает документы психолога, прихватившей с собой кучу каких-то удостоверений, дипломов и т. д. Начальница вертит в руках бумажки, поднимает глаза на Веру.
– Вы-то не возражаете?
– Не возражаю, – отвечает та.
– Точно не возражаете?
– Да точно, точно!
– А то тут одна привела на свидание родственника, так они прямо на КПП драку затеяли. Право на опеку не поделили, от этого ведь зависит, кто жильем распоряжаться будет. У вас с этим в порядке?
