Профессор твердо решил, что Абрахам будет конфирмоваться в этом году и что, стало быть, не позднее осени его следует записать к священнику.
И вот однажды утром, когда Абрахам ушел в школу, профессор сказал жене тем спокойным тоном, который, казалось, был весьма естествен для такого безапелляционного разговора:
— Мне думается, Венке, что мы должны в будущем месяце записать Абрахама к пробсту Спарре.
Фру Венке сидела перед зеркалом и причесывала свои пышные волосы. Но тут она, резко повернувшись на стуле, спросила мужа:
— Записать Абрахама? Куда? К пробсту Спарре? Боже мой, да ты о чем говоришь?
— Я говорю о конфирмации, мой друг. Разве ты забыла, что Абрахаму скоро исполнится шестнадцать лет?
— Я-то не забыла об этом, но, мне кажется, ты позабыл о нашем условии, что Абрахам не будет конфирмоваться.
— О нашем условии? Нет, Венке, такого условия у нас не было!
— Но я же сотни раз тебе говорила, что Абрахам не должен конфирмоваться.
— Да, но это не было нашим условием.
— Однако ты соглашался со мной и никогда не возражал.
— Я не возражал заранее потому, что не в моих правилах тратить слова впустую. Но ты достаточно хорошо изучила меня, и тебе следовало бы знать, что я не хочу нарушать наши обычаи и традиции. Мальчик должен конфирмоваться.
— Ты хочешь пойти на это, Карстен, только лишь ради обычаев и традиций? А ведь вопрос этот так серьезен.
— Дорогая Венке, давай обсудим этот серьезный вопрос без излишней горячности. Такая горячность ни к чему хорошему не приведет. Ну подумай сама, — имеешь ли ты право ставить своего сына в какое-то особое положение, которое во многих отношениях для него же будет мучением и помехой в жизни.
— Это особое положение, о котором ты говоришь, будет благодеянием для нашего сына — он явится исключением среди всех остальных лицемеров и лгунов.
— Ах, дорогая Венке, это лишь громкие слова! Ты, кажется, думаешь, что твой сын так и останется частицей тебя и никогда не станет самостоятельным.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Этим я хочу сказать, что наш Абрахам в дальнейшем может стать истинным христианином. Я знаю, что ты не веришь в мою религиозность, однако такую возможность не следует исключать из жизни нашего мальчика.
Фру Венке задумалась и поглядела куда-то вдаль.
— Об этом я думала не раз, — сказала она. — И, поверь мне, я ни в чем не хотела бы противодействовать Абрахаму и не сочла бы несчастьем, если бы он стал религиозным. Мне нужны только полная искренность и правдивость во всем и отсутствие лицемерия — вот что должно быть основой жизни моего сына.
— Но если ты требуешь полной искренности, ты должна признавать и полную свободу в поступках.
— Да, я признаю такую свободу — Абрахам сам должен избрать то, что считает верным…
— Прости, ты не предоставляешь ему полной свободы выбора, если заставляешь его перескочить через такой этап развития, который проходят все остальные молодые люди.
— Но ведь этот этап развития, как ты его называешь, — ведь это и есть, по моему глубокому убеждению, начало всей лжи в его будущей жизни.
— Я знаю, что ты так считаешь, Венке! И действительно, против конфирмации можно привести немало доводов; но ведь сейчас идет речь не о твоей вере и даже не о моей, а о вере Абрахама. Я желаю, чтобы мой сын был воспитан в христианской вере не потому, что я сам… у меня самого… гм… — их взгляды в этот момент встретились в зеркале, — да… у меня самого иное религиозное начало, чем у тебя. Но с моей точки зрения ни ты, ни я не имеем права лишать сына чего-то, что может помочь ему совершить свой выбор в дальнейшем, не имеем права толкать его на такой шаг, который вообще сделает для него невозможным совершить такой выбор. Мы поступим с нашим сыном справедливо только в том случае, если скажем ему: хочешь ли ты испытать сам себя? Или ты уже заранее сделал свой выбор?
— Как ты все искажаешь, Карстен!
— Нет, я ничего не искажаю.
— Ну, хорошо! — воскликнула Венке. — Пусть Абрахам сам решит, будет ли он конфирмоваться.
Но тут же фру Венке добавила к своим словам:
— О нет, Карстен! Это будет неразумно. Абрахам еще совсем мальчик! Он, конечно, выберет то, что делают другие, это спокойней. Нет, нет, Карстен, мы возьмем на себя великий грех, если пошлем нашего сына, ведая об этом, в царство лжи и обмана.
— Я бы хотел знать, Венке, как долго ты намерена руководить жизнью твоего сына? Похоже на то, что в дальнейшем ты станешь выбирать для него жену?
— Ты говоришь вздор, Карстен! Я постоянно твержу: Абрахам должен быть свободен в своем выборе.
— Но тогда это странная свобода! Например, сейчас Абрахам хотел бы конфирмоваться…
— Только потому, что он как следует не разбирается в этом вопросе!
— А если через несколько лет он не сможет как следует разобраться, какую девушку взять ему в жены, так ты и в этом вопросе станешь навязывать ему свои убеждения? Этим ты сделаешь его несчастным.
— Это просто мученье — разговаривать с тобой, Карстен! Ты нарочно путаешь вместе эти вопросы.
— Не надо такой горячности, Венке, это ни к чему. Мне представлялось, что мы так разумно и с должным спокойствием разобрались в нашем первом вопросе. И этот вопрос я вовсе не путаю со вторым. Однако мне кажется, что ты, безмерно любя Абрахама, невольно примешиваешь в свое чувство нечто от тирании. Быть может, по-твоему, это неотделимо от любви? Желая ему добра, ты постоянно решаешь за него. И вместе с тем утверждаешь, что нет ничего лучше, чем когда люди сами свободны в своем выборе.
— Карстен, с тобой опасно говорить. И поэтому я так нервничаю. Я чувствую, что ты водишь меня по кругу и снова возвращаешь меня на то место, откуда мы вышли. Я тебе всегда говорила, что конфирмация Абрахама была бы для меня невыносимой. А сейчас как-то получилось, что я чуть ли не согласна с тобой.
Профессор Левдал оделся и уже собирался выйти из комнаты. В дверях, обернувшись, он сказал жене:
— А я думаю, что на этот раз не твоя точка зрения, а моя ближе к твоим принципам.
Фру Венке крикнула мужу:
— Во всяком случае заявляю тебе: в то утро, когда Абрахам соберется в церковь, чтобы дать там свой злосчастный обет, я на правах матери спрошу его — сознает ли он то, что делает. И если в этом вопросе он не будет полностью правдив и честен, то никакое духовенство всего мира не заставит моего сына пойти на обман!
— Ты поступишь как найдешь нужным, — ответил профессор, уходя.
Он уже почти добился своего, и теперь ему вовсе не хотелось продолжать спор. «Придет это утро, — подумал он, — и там будет видно, как поступить».
Фру Венке была взволнована и огорчена. У нее оставалось мучительное ощущение, что муж одурачил ее — вынудил дать согласие на конфирмацию, на этот отвратительнейший обман.
Она поговорила об этом с Мордтманом, однако этот вопрос не слишком его интересовал. Впрочем, он признавал, что она целиком права, и даже не без горячности доказывал это.
Вечером, когда профессор был в клубе, Венке позвала сына, чтобы серьезно потолковать с ним. Открыто и ясно она рассказала ему, что такое, по ее мнению, конфирмация и почему духовенство придумало этот обман.
Она разъяснила сыну, что эта клятва, которую священники требуют от несовершеннолетних ребят, — есть надругательство над серьезнейшим делом, самое настоящее издевательство, потому что идеалы, к которым стремятся подлинные христиане, могут быть осознаны только лишь взрослыми людьми. А между тем детей толпами заставляют отмечать свое вступление в жизнь грубой ложью — хуже того, клятвопреступлением. Так вот — хочет ли Абрахам участвовать в этом обмане или же он не боится избрать себе иной путь — без церковного обязательства, которое установлено для того, чтобы его нарушали? Если Абрахам выберет себе этот путь, то она, Венке, будет верно и преданно ему помогать.
Абрахам сидел молча, опустив глаза. Ему всегда было не по себе, когда кто-нибудь заговаривал с ним о религии. Религию в школе преподавали так же, как другие предметы; и только ректор время от времени произносил патетические речи, преисполненные набожности, — главным образом в те дни, когда в школе происходило что-нибудь экстраординарное. Что касается отца Абрахама, то иной раз и он упоминал ими божие, говоря например: «Надо просить нашего господа, чтобы он уберег нас от…»
И когда произносились такие фразы, Абрахам знал, как и с каким выражением лица он должен выслушивать их. Больше того, он даже знал, что надо пробормотать в ответ, чтобы не нарушать достойного тона беседы. Но он все же всякий раз испытывал неприятнейшие ощущения, пока длился такой разговор.
Но теперь, в беседе с матерью, он чувствовал себя совсем нехорошо. Она говорила с ним в том тоне, при котором было бы бесполезным бормотать в ответ что-либо неопределенное. Мать требовала от него серьезного ответа.
